Больше половины продолжали держаться Луценко – коммунисты блюли партийную дисциплину, малодушных пугали неприятности, символом которых выступал Лядов. Другие склонялись на сторону Кузьмичева и его друзей. Доктор Ханин демонстративно не примыкал ни к тем, ни к другим и очень гордился своим свободомыслием. А кое-кто наивно полагал, что легенные помехи – это все выдумки или ошибка Воронина.

И вот они раз за разом задирали головы то к лиловому, то к бурому, то к белесому небу, ожидая, что вот-вот развернется спираль гиперканала и посыпятся оттуда бочки с дизтопливом и реакторы, детали – Д-установки и строительные краны…

Но небо не размыкалось многомерными вратами.

Красное светило медленно опускалось за пологие холмы, облака на закате окрашивались в изумрудные тона, потом заходило голубое светило, видимое в размере меньшем, чем у земного солнца, и наступали темно-зеленые сумерки. Падала ночь, но не темная – две большие зыбкие луны, мешая на себе сияние обеих звезд, изливали бурый свет. И снова восходило солнце красное, зачиная долгие воданианские сутки, а часом позже вставал голубой гигант…

Лядова выматывал постоянный, нескончаемый страх. Как поселилось это гадкое чувство в минуту сброса, так и держалось в нем. И не убывало, крепло только. Сути легенных помех помполит не понимал, но Воронину он верил. За ничтожное мгновение, которое потребовали выход в гиперпространство и вся эта дурацкая переброска, для них протекла секунда, даже меньше. А на Земле пролетело два с лишним века…

Лядов как-то прочел в «Науке и жизни» популярный очерк о сути теории относительности Эйнштейна, мало что понял, но вынес твердое убеждение: Вселенной правит полная невероять, и доверять здравому смыслу просто глупо, ибо он есть производное земного опыта, к космосу неприложимого…

В кабинет вошел Луценко и с порога спросил:

– Сколько людей у этого диссидента?

– Вы имеете в виду полковника? – поднял бровь Отто Янович.

– Да, да! – раздраженно сказал комендант. – Этот солдафон меня просто бесит!

Подняв покрышку дивана, он достал початый ящик консервов – НЗ для раненых и хворых и вынул банку «Говядины тушеной».

Вскрыл ее, наколол на вилку аппетитный шматик, отломил ломоть круглого хлеба по двадцать две копейки.

Лядов покосился на Луценко – совсем не похоже было, что академик переживал из-за легенных помех. Вся база в трансе, женщины ревут, даже взрослые мужики истерику закатывали, какой-то сержантик пытался черепушку себе разворотить из «калашникова» – благо Переверзев вразумил дурака, излечил «наложением рук»…

А Луценко хоть бы хны. Или он глуп, или отбоялся…

– Так сколько? – повторил комендант свой вопрос.

– Дюжина – это точно, – протянул Отто. – Но половина людей еще не сориентировалась. Надо вести разъяснительную работу.

– Ну, так ведите!

– Я и веду…

– А где он сам?

– Кузьмичев? Убыл на охоту – людей кормить нечем.

Луценко кивнул и облизал вилку – слова Лядова он не принял на свой счет, да помполит и не думал указывать коменданту на недопустимость и предосудительность его поведения – крысятничать и лопать втихушку, когда другим есть нечего. Он и сам кормился из того же НЗ. И прикармливал Семенова. Комсорг все-таки.

…Начало резко темнеть. Небо налилось темным малахитом, с юга поползли тучи красивого лилового оттенка, под ними позаривали молнии. Ударил гром – будто вагоны катались по рельсам.

– Дождь будет… – весомо заметил Луценко.

Выгреб последний кусок, вилкой скребя по банке, и сховал оную в пакет – не тот преступник, кто нарушает закон, а тот, кто пойман.