Так ли уж наука чудеснее человека, говорящего: «Мэри еще не вернулась домой – спорим, пошла небось в "Краюху и ковш" пообедать, ей же там нравится. Давай-ка туда звякнем»? Звонишь туда, а Мэри и впрямь там. Это творчество? Средний человек сочетает всякие соображения из собственного опыта, и получается что-то новое – или какие-нибудь отношения, – и вдруг замечает, вот этот тик возникает у малютки Мэри, когда она говорит о школе. И он с этим пониманием что-то делает. Вся обыденная жизнь и поведение связаны с человеческой деятельностью, которая мне видится очень похожей.
Ученые действительно думают конструктивно. Задайте ученому вопрос, и он станет ученого беспокоить. Ученый не беспокоится в том смысле, в каком это делает обычный человек, типа: «Поправится ли больной?» Это не думанье, это просто беспокойство. Ученый пытается что-то выстроить. Не просто беспокоиться о чем-то, а что-нибудь придумать.
Ученый анализирует нечто так, как это делает сыщик. Как сыщик пытается разобраться, что случилось, пока его тут не было, по уликам. Мы пытаемся выяснить, как устроена природа, по уликам из эксперимента. У нас есть улики, и мы пытаемся разобраться. Ближе всего остального к этому – работа сыщика.
Как-то не виделся мне Фейнман в образе Шерлока Холмса. Таким был скорее Марри, человек, будто все время бурчавший «Это элементарно…» любому, кто оказывался рядом. Марри принадлежал школе физики «мне-все-по-плечу-я-умнее-всех-вокруг». Конечно, Марри и был умнее всех вокруг. Но я-то нет. Фейнман одевался и говорил скорее как физик-работяга, как обыкновенный парень, а это ближе к моему типу. Метафора с сыщиком внезапно показалась мне резонной – и она меня взбодрила. Я знал: бывают детективы-недотепы вроде Рокфорда и Коломбо, а есть и обычные ребята типа Сэма Спейда[6], но всем им удавалось, тем не менее, раскрывать тайны окружающего мира.
И все же, вернувшись тем вечером к себе в квартиру, я предложил Эдварду и Рею заглянуть в библиотеку и взять напрокат фильмы о Шерлоке Холмсе: мне подумалось, что Холмс физику – лучший образец для подражания, чем Рокфорд. Видеомагнитофонов тогда не было, и нам пришлось взять пленку, киноаппарат и проецировать кино на стену снаружи дома. С той недели и далее мы с соседями каждый вечер в пятницу выбирались наружу и смотрели один и тот же фильм – «Собаку Баскервиллей». Мы усаживались под пальмами у бассейна с пивом и косяками и таращились на смутные черно-белые кадры. Эдвард время от времени облачался Шерлоком, хотя вещество у него в трубке не способствовало Холмсовому сжатому логическому анализу. Мы хором выкрикивали жеманные реплики таинственного Бэзила Ратбоуна, опережая его самого, как аудитория «Шоу Роки Хоррора» 1939 года. К исходу вечера я уже блуждал где-то между декадансом Пасадины и манерностью Старого Света и млел от силы киноискусства.
Фейнман продолжал:
На самом деле все, что мы делаем, – будь здоров насколько больше нормального и обычного! Воображение у людей есть, они просто его толком не развивают. Все заняты творчеством, просто ученые – больше. Необычно как раз то, насколько плотно они им заняты: чтобы весь опыт многих лет скапливался в одном конечном предмете.
Работа ученого – обычная человеческая деятельность, доведенная до предела, до чрезмерности. Обычные люди не занимаются этим так часто – или, как в моем случае, не думают об одном и том же ежедневно. То ли дело идиоты типа меня! Или Дарвина, или еще кого, кто раздумывает над одним и тем же вопросом: «Откуда взялись животные?» или «Как связаны между собой биологические виды?». Ученый работает над этим – думает над этим – годами! Я занят тем же, чем частенько обычные люди, но настолько больше, что со стороны выглядит, будто я чокнутый! Нащупывать предел возможностей человека – дело изнурительное.