Соседка – та самая Михеиха – зашла полюбопытствовать и внезапно разоткровенничалась: мол, по слухам, бывший хозяин дома наложил на себя руки, и его похоронили неотпетым за кладбищенской оградой. Михеиха утверждала, что дух самоубийцы постоянно наведывался под свой кров, оттого жильцы на подворье не задерживались и съезжали при первой возможности. Узрев в углу веник из полыни, старушка заявила, что пучок емшана[2] хорош только как защита от водяной нечисти, однако против беса в помещении это растение бессильно. Михеиха перекрестилась и, уходя, трижды произнесла: «Чур меня! Сгинь, нечистая сила, пропади».

Свояки предложили позвать батюшку из церкви для очистки избы от нежити. Однако отец наотрез отказался, понимая, что история с приглашением священника для изгнания злого духа «дойдёт куда следует», и тогда отца не только изгонят из партии, но и закроют дорогу в редакцию. Его и так постоянно прорабатывали в партийных органах за то, что не сумел «распропагандировать» родную сестру – служительницу Покровского Александро-Невского храма в Колывани.

Жить в доме, где бродят «выходцы из могил», стало невмоготу, и наша семья перебралась на постой к маминой родне. Вскоре отцу было поручено возглавить редакцию газеты в одном из северных районов соседней области, и мы стали готовиться к переезду…

Вместе с нами путешествие на пароходе по Оби совершила и наша корова, тем самым став местной достопримечательностью. В лучах её славы погрелась и я. Как только мы с бурёнкой появлялись на улице, всё приходило в движение: взрослые и детвора спешили поглазеть на «невиданное чудо» – корову, шествующую по тротуару с видом королевы, и меня, семенящую за ней, как маленький паж, сопровождающий её величество. Пеструха свершала ежедневный променад, вся преисполненная собственной значимости: ведь она не какая-то там заштатная бурёнка, а та Бурёнка, которая несколько суток провела на корме парохода, где за ней ухаживал чуть ли ни весь экипаж! А она благосклонно одаривала парным молоком и нас с братом, и пассажиров с детьми, да и матросов.

Пеструха отличалась хорошими манерами и всегда терпеливо ждала, когда я удовлетворю любопытство прохожих и на вопросы «Девочка, как тебя зовут? Сколько тебе лет?» отвечу со вздохом: «Лиля. Тли года. Ну вас! Вчела говолил, завтла говолил – надоело!»

На этом уже ставший неизменным ритуал не заканчивался. Мне торжественно вручалось блюдо со свежей рыбой, и мы с коровой степенно возвращались домой в обратном порядке: впереди вышагивала я, проникнутая чувством важности своей персоны, неся посудину с речными дарами, а за мной следовала Пеструха – уже не как царственная особа, а как грозная нянька, готовая забодать всех, кто посмеет приблизиться к её теляти.

Мы с братом росли самостоятельными. Родителей не видели целыми днями: отец с утра до ночи пропадал в редакции либо был в разъездах по району, собирая материал о тружениках Севера, а мама постигала азы непривычной для неё работы директора книжного магазина, поскольку по её специальности – педагог-воспитатель – свободной вакансии не нашлось.

Любимым нашим развлечением была игра в бабки. Естественно, брат был более меток и выбивал все мои бабки, складывая их как трофей в свой мешочек. Потом великодушно делил все бабки пополам, но при этом мошенничал, присваивая себе самые крупные, а значит, самые устойчивые. Победителю возражать было бесполезно: вдруг он скажет, что я – «жадина-говядина», и откажется катать меня на санках?!

C наступлением сумерек брат зажигал керосиновую лампу и растапливал печку-«голландку», а на меня возлагалась обязанность нащепать сухой лучины для растопки дров. Потом мы садились на пол возле печки, смотрели на пламя в приоткрытую дверцу топки и слушали, как «разговаривают» дрова в печи – шипят, потрескивают, стреляют, и как шают