Водка, стакан, в него лимон, стакан пойдет по стойке. Снова закрыл глаза до китайских щелочек.

Помолчал, еще помолчал. Почти наощупь налил еще.

Слышу: всшу-ук, з-з-з-з-з-з, пптх, пшт-т-т, и вдруг: «Не говори никому». Я глотнул водку и сквозь лимон ответил: «Все, что знаешь, забудь».

– Я скажу: на холме был дом.

– А я скажу, что и дом, и ручей – ничей, – ответил я.

– Это яблоко?

– Нет, это облако.

– Хуя себе, – сказал голос.

Я открыл глаза. Справа от меня сидел человек с черными, как черная вода, волосами. Я сказал ему:

– Одноактовой жизни трагедия.

– Диалог резонера с шутом? Ты кто?

– Я Мартын.

– Ну и хуй с ним. Налей еще.

Иона поспешно – я таким его еще не видел – налил две стопки водки.

– Ты кто? – снова спросил черноволосый и закурил, хотя курение в публичных местах было запрещено строжайше.

– Я же сказал – Мартын.

– Ну и хуй с ним. Ты Пахомова знаешь?

Я не успел ответить, а черноволосый уже вскочил со стула и стремительно пошел куда-то вглубь бара.

– Кто это?

– Ты что, – сказал Иона, – придуриваешься?

– Я понятия не имею.

– Меркуцио.

– Чего?

– Хозяин, блядь, наш. Его дружки Меркуцио. Называют. Итальянец, наверное. Владелец «Пропилей», он по документам как Виктор Чаплыгин проходит. А так – черный черт, Готвальд, Меркуцио, Карлсон. Это он сегодня тихий, в другой раз. Бы уже тарелки летали. На. Скорость. Ты чего с ним шаманизмом. Каким-то занимался?

– Просто он стихи знакомые назвал.

– А, у него. Про это пунктик. Ты ему про аккордеон. Только не говори, совсем заебет.

Чаплыгин вернулся минут через семь:

– Не говори никому. Все, что знаешь, забудь: птицу, старуху, тюрьму или еще что-нибудь.

Мы говорили стихами восемьдесят четыре часа, и каждые две минуты он глотал стопку, запивая ее эспрессо.

– Ты правда наш звукорежиссер? Похуй. Меня позвали в кино только что. Чтобы я играл Гумилева. Бесплатно. Перед его смертью. Похож, да? Съемки со спины, правда. А вчера предложили за деньги – десять солнечных дней, сотни тысяч в день, миллионы за десять дней. Сыграть энкавэдэшника на рыбалке, хорошего, который спасает мир типа, пытается выйти из положения и детство вспоминает. Блядь, из-за этого драка началась, видишь кулак сбитый? Я их на хуй потому что послал. Дай лимон, или яблоко, или что там.

Знаешь такое?

– Поставь музыку, радио убери, – он повернулся к Ионе, – музыку из моего списка. Что «нельзя»? Поставь из моего списка.

Недовольно ворча, Иона – ему явно не нравилось ставить музыку не из разрешенного списка – все-таки поставил песню «На краю». Слова песни влезали в слова Меркуцио и соединялись друг с другом.

– Гениально, да, про яблоко? Нет, это облако. Дядя в шляпе, испачканной голубем, отразился в трофейном трюмо, та-та-та-та-та, там чего-то там, так оно получилось само.

– Было вроде кораблика, ялика, воробья на пустом гамаке, – продолжил я.

– Это облако? Нет, это яблоко, – вскочил и закричал он. – Это азбука в женской руке. Это какой-то нежности навыки, та-та-та-та-та, та-та-прудам, н-н-н-н-н-н-н-н-н, руки, я тебя никому не отдам! Ты понимаешь, что… – ты, налей водки еще! Ты понимаешь, как важна возможность обсуждать, какие яблоки, фрукты или овощи купить сегодня на ужин и брать эти ебаные баклажаны или нет. Потому что они подорожали. Это настоящая жизнь. А! Азбучной нежности! А переебать всех, блядь, баб в городе – это не жизнь. Это проебанное время. В прямом смысле слова.