Но было поздно. Жомов, разделавшись с предводителем агрессивно настроенной ливийской диаспоры Мемфиса, пришел друзьям на помощь. Он легко поднял один из столов и, используя его в качестве ножа бульдозера, сгреб всех аборигенов в один угол. Те, жалобно хрюкнув, спрессовались в однородную массу и плавно стекли на пол. Жомов отбросил стол и оглянулся по сторонам, выискивая новых противников. Таковых вокруг не оказалось!

– Ну вот, блин, так всегда. На самом интересном месте, – горестно вздохнул он и обернулся к друзьям. – Ну что, мужики, пошли дальше бухать? – а затем обернулся к персам: – Вынесите этот мусор на улицу, а то они весь пейзаж портят.

Перепуганные караванщики тут же бросились выполнять распоряжение «великого богатура», а Жомов, хлопнув ладонью по столу, от чего тот едва не развалился, потребовал у бармена (он же владелец кабака, он же жирный баран, он же чмо нерусское) принести ментам побольше вина. Толстый кабатчик, стеная, копался пару минут в своих кладовых, а затем вернулся назад с кувшином вина в каждой руке и, поставив их на стол перед грозными гостями, повернулся к Навину.

– Что стоишь, как крокодил в порту, ленивый оборванец, – накинулся он на официанта. – Быстро убирай обломки, иначе быть тебе битым, еврейская морда.

Сеня, вспомнив, до чего может довести вмешательство в судьбу людей из прошлого, действительно, хотел оставить Навина в покое и не иметь никакого касательства к его личной жизни. Он и правда не хотел бить кабатчику в челюсть и уж меньше всего собирался выбивать тому зубы. Просто все само собой получилось. И на Иисуса бармен зря наехал, и еврейской мордой его не вовремя назвал, и пустые кружки никто убрать со стола не позаботился, а уж о том, чтобы сковать руки кинолога наручниками, даже и мысли ни у кого не было! Именно поэтому левая рука Рабиновича сама, без ведома хозяина, схватила кабатчика за грудки, а правая подняла со стола кружку и врезала ею наглецу по зубам. Тот выплюнул последние два клыка, остававшиеся во рту, заплакал и побежал жаловаться теще – несчастный кабатчик был сиротой! Обратно он вернулся еще и с синяком под глазом, но уже без слез.

– Оплачиваем ужин, – буркнул он, останавливаясь около ментов и буравя их абсолютно чумным взором. – С вас пять с половиной сиклей серебра по вавилонскому счету.

– Че-его?! – взревел от изумления Рабинович.

– И правда, чего это я? – оторопело заморгал глазами толстяк. – Блин, на целый сикль ошибся! Шесть с половиной сиклей, конечно же…

Сеня снова не сдержался и, вскочив с кресла, залепил кабатчику увесистую оплеуху. Тот затряс головой, словно бык, боднувший вместо тореадора статую Минину и Пожарскому. Несколько секунд кабатчик вращал глазами, а затем, на секунду сфокусировав взгляд на переносице, постепенно пришел в себя. Обведя взглядом ментов, не спускавших с него глаз, толстяк удивленно поинтересовался:

– Вы меня зачем-то звали?

– Вот, блин, классно у него теща «машется»! – восхищенно проговорил омоновец. – Всего-то разочек в глаз стукнула, и шарики у этого чукчи с роликов стряхнула. Вот бы ее к нам, в ОМОН, двери вышибать.

– Да, заткнись ты, болтало коровье, – отмахнулся от него Рабинович и посмотрел на кабатчика. – Звали, голубчик, звали. Нам нужно три комнаты для ночлега, по кувшину пива в каждый номер и свежее белье. Без блох и клопов. А то я их всех в банку переловлю и тебе в задницу черенком от лопаты затрамбую. Ясно? – кабатчик утвердительно кивнул головой. – А сейчас давай рассчитаемся за ужин. Только свою пургу дурацкую по поводу сиклей гнать перестань. Иначе сейчас без своего сикля окажешься, пойдешь в участок и будешь объяснять, почему наличную вавилонскую инвалюту к оплате принимаешь.