Фотокопии фиксировали под самыми разными углами обзора положение тела Бондуранта, распростертого в гараже между двумя автомобилями. Водительская дверца его «лексуса» была открыта. На полу рядом – картонный стакан из «Джоуз Джоу» и лужица расплескавшегося кофе. Неподалеку – раскрытый портфель.

Бондурант лежал лицом вниз, спина и макушка головы испачканы кровью. Казалось, что глаза у него открыты и смотрят прямо в пол. Маркером на фотографиях были обведены капли крови на полу. Никаких предположений относительно того, была ли это кровь, брызнувшая непосредственно из раны в момент нападения или накапавшая с орудия убийства, в отчете не содержалось.

Я обратил особое внимание на портфель. Почему он открыт? Пропало ли из него что-нибудь? Если преступник, совершив убийство, рискнул потратить время на то, чтобы обыскать портфель, значит, это хладнокровный и расчетливый человек. В тот момент гараж уже наполнялся прибывающими на работу сотрудниками банка. Не побояться шарить в портфеле рядом со своей жертвой – чрезвычайный риск, человек, убивший в состоянии аффекта или из мести, ни за что не стал бы этого делать. Не похоже на действия дилетанта.

Я сделал еще несколько пометок, касающихся возникших у меня вопросов, и памятку для себя: сказать Циско, чтобы он выяснил, есть ли в банковском гараже персональные парковочные места и написана ли на стене перед местом, где припарковался Бондурант, его фамилия. То, что прокуратура добавила к делу обвинение в организации засады, указывало: они уверены, что Лайза Треммел знала, где и когда появится Бондурант, – ведь им придется доказывать это в суде.

Я закрыл папку с делом Треммел, натянул на ее углы резинки и подсунул под них блокнот.

– Все в порядке? – спросил я Хейли.

– Конечно.

– Ты закончила?

– Еду или уроки?

– И то и другое.

– Есть я закончила, но у меня еще остались обществоведение и английский. Хотя, если хочешь, можем ехать.

– Мне нужно просмотреть еще несколько папок. У меня завтра слушания.

– По этому делу об убийстве?

– Нет, по другим.

– Это по тем, где ты стараешься помочь людям остаться в своих домах?

– Именно.

– А почему этих дел так много?

Устами ребенка…

– Алчность, милая. Все это из-за всеобщей алчности.

Я взглянул на нее, чтобы понять, достаточно ли такого объяснения, но она не возвращалась к урокам, а смотрела на меня выжидательно – четырнаддатилетнее существо, которому интересно то, что большей части населения страны не интересно вовсе.

– Ну, смотри: чаще всего, чтобы купить дом или кооперативную квартиру, нужна куча денег. Именно поэтому так много людей могут лишь арендовать жилье. Большинство же тех, кто покупает дом, должны выложить очень солидную сумму, но у них почти никогда нет достаточно денег, чтобы расплатиться за него сразу и полностью. Тогда они идут в банк и берут заем. Банк проверяет, достаточно ли у них собственности и достаточный ли доход они получают, чтобы выплатить этот заем. Он называется ипотечной ссудой. Если все оказывается в порядке, эти люди покупают дом и начинают ежемесячно в течение многих лет выплачивать свою ипотечную ссуду. Это понятно?

– Ты хочешь сказать, что они платят ренту банку?

– Ну, что-то вроде того. Только когда ты арендуешь жилье у хозяина, ты не являешься его владельцем. А если ты берешь ипотеку, дом считается твоей собственностью. Это уже твой дом, а говорят, что иметь собственный дом – это и есть заветная американская мечта.

– А твой дом тебе принадлежит?

– Да. И дом твоей мамы – тоже ее собственность.

Она кивнула, но я не был уверен, что подобные вещи доступны четырнадцатилетней девочке. Ее родители, имеющие разные дома и по отдельности выплачивающие свои ипотечные залоги, не являли собой образец воплощения американской мечты.