«Если вы соблаговолите прочесть мою книгу о Питере Старре и если вас удовлетворят мои способности к такого рода расследованиям, я бы хотел прислать вам копии черновиков первой и второй главы. Первая глава посвящена самому убийству. Я понимаю, что в тот момент вас не было в Гудни-холле, и поэтому вы не в состоянии оценить точность описания. Из всех очевидцев в настоящее время жива только миссис Джун Стоддард, но ее воспоминания о том событии – как она сама призналась – весьма расплывчаты».

«Однако моя вторая глава ставит целью познакомить читателя с историей семьи начиная с вашего прадедушки, Уильяма Лонгли. Ваше подтверждение этого рассказа, а также любые исправления, которые вы пожелаете сделать, окажут мне неоценимую помощь. Вы увидите, что я опирался в основном на письма, имеющиеся в распоряжении миссис Чаттерисс и семьи Хаббард, а также – в определенной степени – на информацию о Вере Хильярд из книги Мэри Гоф-Уильямс «Женщины и смертная казнь».

Письмо обрывалось внезапно. Как будто Стюарт понял, что увлекся и начинает рассуждать так, словно я уже одобрила его идею и согласилась сотрудничать. Ужасно не люблю читать книгу с определенной целью. С тех пор, как мне приходилось это делать, прошло много лет, и в те времена – когда произошло убийство в Гудни-холл – книги, которые я была вынуждена читать, казались мне стоящими; это была настоящая литература, лучшее из всего написанного. Что я могу сказать о произведении Стюарта? Неплохая книга, совсем неплохая, написанная простым и понятным языком, без вымышленной сенсационности. В жизни Старра – как и в жизни Веры – хватало сенсационности, и в преувеличениях не было нужды. Тем не менее я не дочитала книгу до конца; смысла не было, потому что я уже поняла, каким будет мой ответ на письмо – положительным. Я прочла достаточно, чтобы сделать вывод и надеяться, что автор будет деликатен, не слишком резок и поймет, что такое невыносимое бремя любви.

Она вернулась в мою жизнь после отсутствия, длившегося почти треть века. Хелен и Дэниел Стюарт вернули ее мне, и теперь она здесь, у меня, стеснительная гостья, какой всегда была, когда ночевала в чужих домах. Я живо представляла ее: не Веру с фотографий из «шкатулки», юную, чистую, с открытым взглядом, а мою худую, нервную, придирчивую, часто нелепую тетю, с ее странной, ни на что не похожей привычкой – такой же бессознательной, как взмах руки у Джейми или нервный тик, – вдруг прижимать ладони друг к дружке и опираться на стиснутые руки, словно ее терзает внутренняя боль. За прошедшие годы воспоминания о ней не раз приводили меня в самую маленькую, не используемую спальню, где стоял «сейф», заставляли поднимать крышку и еще раз перебирать содержимое, останавливаясь, чтобы рассмотреть фотографию, прочесть строку из письма или просто погрузиться в ностальгические грезы при взгляде на вещицы, которые отец сохранил на память о своих сестрах.

Что бедная Вера подумала бы о нравственном климате нынешних дней? Я могу представить ее упрямый и недоверчивый взгляд. Произошла сексуальная революция, и мир изменился. То, что случилось с ней и Иден, не могло бы случиться сегодня. И мотив, и само убийство принадлежали тому времени, произрастали из него; сегодня они не только невозможны, но и абсолютно непонятны молодым, если им не объяснить нравственные нормы той эпохи. Вера вернулась ко мне, присутствовала в моем доме, словно призрак, видимый лишь одному человеку, лишь тому, кто проявляет интерес, и поэтому я попыталась кое-что рассказать своей дочери, попробовала просветить ее.