. Но с другой стороны – никакая парадигма не является самодовлеющей и универсальной, предметная область, внутри которой она валидна, подвержена различным внешним влияниям и так или иначе ограничена, тогда как образцы поведения, понятия и ценности, которые она предполагает, на практике непременно варьируют относительно общей доминанты и отнюдь не гарантируют устойчивого консенсуса. По этой причине функционирование институтов или персональных хабитусов сопряжено с перманентными конфликтами, побочным эффектом которых (при определенных условиях, разумеется) становятся перемены в сценариях повседневного действия – коротко говоря, «цивильный» социальный порядок всегда проблематичен. Тем не менее, каковы бы ни были стимулы к таким переменам, для их осуществления недостаточно чьего-либо субъективного намерения, особого хабитуса или так называемой «политической воли»; чтобы инновация состоялась, в дополнение ко всему этому необходима конфигурация социального порядка, которая бы обеспечивала плюрализм и эффективную конкуренцию парадигм. Если ее нет, даже реальные и очень важные достижения, не говоря уже о проектах, не будут оценены по достоинству или вообще замечены.

В свое время представленная здесь дилемма стабильности/изменчивости структур подробно рассматривалась в биологии, лингвистике и культурантропологии. Результат оказался примерно одним и тем же: для разрешения дилеммы необходима либо изначальная («природная») суперструктура, которая заведомо предусматривает любые возможные перемены (теории номогенеза, всеобщего праязыка и архетипической традиции), либо такой же изначальный и гарантированный плюрализм конкурирующих структур (теория естественного отбора, языковых семей в лингвистике, полицентрические теории антропогенеза). Первую точку зрения М.К. Петров когда-то определил как «преформизм», вторую – как «эпигенез». Проецируя эти альтернативные точки зрения на социологию[20], приходится констатировать, что в интересующем нас контексте дуализм «природного/цивильного» модусов повседневного действия неустраним. Это значит, что удавшиеся инновации (или конструктивное насилие) представляют собой результат их взаимодействия, в определенных ситуациях приобретающего форму конфликта. Справедливости ради надо заметить, что такого рода подход к аналитике поведения давно уже стал общим местом в психологии.

Трактовка инноваций как «внедрения», насильственного или по обоюдному соглашению – это уже как выйдет – каких-то чужеродных образцов поведения, понятий и ценностей может быть поддержана не только разными историческими свидетельствами или эмпирическими данными, но и вполне корректными аналогиями. Замечено, например, что обычно соответствующие действия или процессы локализованы на границе сообщества и предполагают выполнение таких функций, как рекрутинг и социализация новичков (молодого поколения и мигрантов), т. е. институты и хабитусы, которые обеспечивают заимствование, функционируют на манер полупроницаемой биологической мембраны. Тем не менее при более внимательном рассмотрении конкретных сценариев и практик заимствования появляется вопрос: почему действия, выполненные в инокультурной парадигме, не рассматриваются (что было бы вполне понятно[21]) как небрежение приличиями, симптоматика психического расстройства, так называемая «идеологическая диверсия», уголовное преступление или даже одержимость какими-либо «потусторонними силами»? Если переносчик заимствований кто-то из «автохтонов», то вытеснение чужого или действительно нового становится почти неизбежным, а если это мигранты, то «в норме» они обычно не посягают на общепринятые местные сценарии повседневного действия. Но даже если наплыв мигрантов оказался значительным и им удалось блокировать механизмы социального контроля, это, как правило, приводит к экспансии их собственной культуры, частичному или полному вытеснению прежнего населения и образованию этнических гетто