Была ли этому альтернатива? Когда в сентябре 1989 года вышло в свет издание «50/50. Опыт словаря нового мышления», в нем в статье Михаила Яковлевича Гефтера рассматривалась возможность десталинизации. Гефтер допускал шанс исторического компромисса и десталинизации, считая, что это последний шанс. Сейчас я смотрю на это как на запоздалый оптимизм, потому что точка невозврата была пройдена в 1988-м. То есть возникла черно-белая оппозиция действующих сил, что несовместимо с поисками исторического компромисса, необходимого как для реформирования страны, так и для общественной дискуссии.

В общем, тогда возникла ситуация, когда была утрачена возможность альтернатив, построенных не на прямой связи вождизма с массами. Была упущена возможность реформирования, основанного на демократии и свободе слова, а не на том, во что вылилась тогда гласность.

Мне кажется, у нас очень интересная дискуссия, поскольку она, с одной стороны, носит исторический характер, а с другой, очевидно, что в период перестройки уходят корнями некие особенности политической традиции, которые мы продолжаем переживать сегодня. Дискуссия началась замечательным выступлением Василия Жаркова. Слушая его, я мысленно сопоставлял сказанное со своим недавним впечатлением от посещения Ельцин-Центра в Екатеринбурге, где отдельный стенд посвящен объяснению того, почему Ельцин не был популистом.

Я настолько увлекся этим стендом, что даже сфотографировал экспликацию обвинения Бориса Ельцина в популизме. Погоня за дешевой популярностью – одно из главных обвинений в его адрес в период работы Первым секретарем Московского горкома КПСС. Но, как показано на стенде, он не популист, а первый в стране публичный политик. Ельцин изучает Москву не в кабинете, а на заводах и стройках, у прилавков магазинов, куда заходит почти ежедневно, в заводских столовых, в переполненных автобусах и троллейбусах. Московский троллейбус стал символом его политического стиля. Прямое общение с людьми, обращение к народу на долгие годы становятся для него одним из способов политической борьбы и разрешения кризисных ситуаций.

Думаю, то, что в музее Ельцина есть специальный стенд, объясняющий, почему Ельцин не является популистом, – знаковый момент. Хотя, безусловно, когда мы говорим об элементах популизма в политике, необходимо понимать, что так или иначе сама фигура, которая лежит в основе популистского дискурса, неизбежно сопровождает любую демократическую политику. То есть в любом случае политик, который рассчитывает не просто быть избранным, а мобилизовать массовое движение на то, чтобы перестроить текущее сознание граждан в момент политического или социального кризиса, – такой политик всегда прибегает к формулам: мы, они, большинство, меньшинство. К формуле, подчеркивающей, акцентирующей тождество народа и правительства, которое от имени этого народа осуществляет свою деятельность. Поэтому, естественно, в деятельности Бориса Ельцина или Гавриила Попова, или других упомянутых здесь людей был элемент популизма, популистская конструкция политики, без которой политика вообще невозможна.

Но я хотел бы обратить внимание на другой аспект перестройки. А именно на очень, как мне кажется, важный и гораздо более глубокий сентимент антипопулизма, который содержался в дискурсе перестройки, в господствующем политическом языке, причем с обоих флангов – сторонников либеральных преобразований и тех, кто эти преобразования пытался критиковать с патриотических, сталинистских, реваншистских, каких угодно позиций.