И вот охранник с перепугу дал очередь из автомата, нарушив сразу несколько положений Устава караульной службы. А теперь перед нами появилась дрезина с двумя гостями и одним полутрупом.

Седой человек лежал на железном полу и стонал, закрыв глаза. Когда его отгружали в лазарет, я обратил внимание, как непроизвольно дёргается его нога, елозит по металлу каблуком и никак не может успокоиться.

– Не жилец, – подтвердил мою догадку Владимир Петрович. – До завтра не дотянет.

Так оно и вышло.

Несколько раз я проходил мимо конторы, где заперлись пришельцы и говорили с начальником станции.

Потом на наших глазах с тележки разгрузили десятка два ящиков. В одних я безошибочно угадал цинки с патронами, причём было видно, что это не старые запасы, а вполне только что закатанные маслята. Не помню уж, кто научил меня слову «маслята», но оно мне, человеку мирному, ужасно нравилось.

Разговоры шли до вечера, а вот на следующий день случилось самое странное.

Меня вызвали в контору совсем по другому поводу: что-то непонятное происходило с консервирующей машиной, банки выходили негерметичные. Мы тут были не виноваты – проблема была в дефектной жести, которую мы получали через ганзейский союз. Я дожидался своей очереди, сидя на табурете в коридоре, как вдруг из закутка вышли все трое – наш начальник, лысоватый человек в больших, искажающих лицо очках и невысокий азиат.

– Это всё бессмысленно! – сказал очкарик, причём было видно, что хотя он говорит спокойно, но при этом еле сдерживается. – У нас был пилот, а теперь у нас нет пилота. Вы можете нам найти пилота?

Начальник что-то пробурчал. Я впервые видел начальника станции «Сокол» в таком виде.

Это он, бывало, вызывал к себе и распекал нерадивого работника, а тут какой-то никому не известный тип ледяным тоном, но в бешенстве отчитывал начальника:

– На Кольцевой линии вы будете искать пилота год, а мы перекинем ваш тумблер через месяц. Нет, вы не можете родить пилота, я понимаю. Но откуда он возьмётся?

И тут я сделал то, чему потом сам удивлялся.

Конечно!

Если бы я увидел со стороны, как такое сделал бы Владимир Павлович, то я не удивился бы, а просто подумал, что день уже прикатился от обеда к вечеру и он совершенно пьян. Но Владимир Павлович, как бы ни был пьян, никогда бы такого не сделал. Уж скорее своды метрополитена рухнули бы на нас.

Или я видал женщин с «Динамо», на которых раз в год находила какая-то необъяснимая тоска, и они делали совершенно непонятные вещи. Одна пришила свою руку к свиной шкуре автоматической швейной машиной. Когда её вели прочь наши санитары, то она блаженно улыбалась. И эта улыбка была одной из самых страшных картин, что я видел.

Иногда мы были наблюдателями того, как люди сходили с ума, особенно в первые три-четыре года пребывания под землёй.

Но тут главным действующим лицом был я сам. Какой-то морок вёл меня, и я, будто сбрасывая тяжёлую прорезиненную накидку от защитного комплекта, освобождаясь и делая вдох полной грудью, встал.

Я встал со своей табуретки и сказал:

– Я – пилот.

Отчётливо помню, что я сказал это не очень громко, но тишина, которая сразу же наступила, вдруг больно ударила меня по ушам. Начальник станции глядел на меня довольно ту по, до конца не понимая, что случилось. Я первый раз в жизни удивил Бутова – и это бы я запомнил навсегда. Это стало бы главным событием моей жизни, про меня рассказывали бы легенды, но последующие события были куда круче.

Лысоватый очкарик впился мне в глаза.

Очень нехороший у него был взгляд. Какой-то оценивающий. Так свинари смотрели на наших элитных свиней, перед тем как шарахнуть им электродом в сердце – с любовью и жестокостью, слитыми воедино.