– Все цыгане такие – забыла?

– Может, и все. Только не все же на тебе женаты! Другой бы каждый день в церкви свечу ставил за такую жену, а этот… Тьфу, даже говорить про него не хочу! Права ты, пусть живет как знает. А ты хоть в княгинях походишь. И поживешь по-людски. Сбежнев для тебя все сделает, луну с неба попроси – достанет.

– И что я с ней делать буду? – Настя снова улыбнулась. Помолчав, сказала: – Я еще ничего не решила. И ответа ему пока не давала. Вот кончится это все, свадьба, лето… тогда и решим.

– Не тяни, сестрица, – серьезно посоветовала Варька. – Годы наши уже не те, чтобы женихами разбрасываться. Дети вырастут, ты вон уже третьего сына женишь. Разбегутся, и что потом? Не годится одной вековать.

Настя повернулась к ней, внимательно вгляделась в большеглазое, темное от загара, словно опаленное степным солнцем лицо Варьки. Та ответила слегка удивленным взглядом, и Настя спросила:

– Ты сама отчего замуж не выходишь? Уж сколько лет вдова, а не торопишься.

– Никто не берет, – в тон ей ответила Варька. – Ты что, милая? На себя посмотри и на меня! К тебе и через десять лет женихи строем будут приходить, а мне чего ловить?

– Ладно тебе… Сватались же, я знаю. Отчего не шла?

– Не хотела. Не знаю почему. Наверное, однолюбка.

– Да? А мне всегда казалось… Ты извини меня, конечно, но… Я думала, что ты Мотьку не любила.

– Правильно думала. – Варька не мигая смотрела на пламя свечи.

– А как же?..

Варька молчала. Молчала так долго, что Настя наконец со вздохом сказала:

– Ладно. Не отвечай. Твоя жизнь.

– Ты не обижайся. – Варька накрыла ее ладонь своей. – Я тебе верю, ты мне как сестра, но… Я уж привыкла, что это во мне живет. Пусть уж так и остается. Чего теперь на старости лет языком молоть?

– Ты еще не старая вовсе.

– Ай…

Снова тишина. За окном уже зеленело небо, близился ранний майский рассвет. Огонек свечи забился под внезапным сквозняком, погас, и тени обеих женщин в пятне на полу растаяли. В полумраке Настя поднялась, пошла к двери. Обернувшись с порога, сказала:

– Я все-таки поесть тебе принесу. И спать ляжем. Завтра здесь с утра дым коромыслом будет.

На другой день по Живодерке гремела свадьба. Вся улица, от Садовой до Большой Грузинской, пестрела платьями, шалями и платками цыганок, яркими рубахами цыган, отовсюду слышались гомон, смех, музыка и веселые возгласы. Вдоль заборов стайками носились дети, оповещая всех встречных:

– Катьку замуж выдают! Илюшка женится!

Большой дом был полон гостей. С самого утра начала сходиться родня из Петровского парка, из Марьиной рощи, с Разгуляя, с Таганки, из Серпуховской и Донской слобод. Подъезжали на извозчиках, приходили пешком целыми семьями. Стоял ясный и солнечный день, было уже по-летнему тепло, в палисаднике розоватыми волнами колыхалась сирень, отцветающие яблони сыпали на траву последние лепестки. Окна и двери дома были распахнуты, и из них на всю улицу разносилась гитарная музыка. У ворот еще стояла украшенная цветами и лентами пролетка: только что из церкви вернулись молодые. Их встречали в заполненной народом большой зале. Гости постарше чинно сидели за накрытыми столами, молодежь стояла вдоль стен, толпилась в дверях, подоконники были облеплены детьми. Когда сияющая Катька и слегка растерянный Илюшка остановились в дверях, их встретили веселой песней. Под пение и гитары молодые опустились на колени, и к ним подошли Настя и Митро, который в этот день заменял отца жениха. Немного бледная Настя в атласном вишневом платье и шали через плечо подала Митро икону, и все присутствующие в комнате, от молодых до самого крошечного цыганенка на подоконнике, осенили себя крестом. Стало тихо. Митро не торопясь перекрестил иконой Илюшку и Катьку. Вздохнул, улыбнулся, сказал: