– Ну конечно, – сказал я. – Это мое искреннее мнение.

– Спасибо, – ответила она. – Вы только не считайте, что я обиделась. Ни одна женщина не обиделась бы на вас за ваши слова, выраженные в такой поэтичной форме, но мой долг сказать вам, мистер Пуллинг, что я по-настоящему люблю моего мужа.

Самое грустное заключалось в том, что она, будучи глухой, не делала различий между произнесенными словами и движениями губ, передающих невысказанные мысли. С того дня она была неизменно со мной любезна, но никогда больше не заходила ко мне в кабинет.

В тот вечер на Лионском вокзале я посадил тетушку в купе и сказал проводнику, чтобы он принес petit dejeuner[29] в восемь утра. Сам я остался ждать на платформе лондонский поезд с Северного вокзала. Он опаздывал на пять минут, и «Восточный экспресс» должен был его дожидаться.

Когда поезд медленно входил в вокзал, затопив паром платформу, я увидел шагающего сквозь дым Вордсворта. Он сразу же узнал меня.

– Привет, парень! – заорал он.

Он поднабрался американских манер во время войны, когда во Фритаунской гавани стояли конвойные суда, идущие на Ближний Восток.

Без всякой охоты я двинулся ему навстречу.

– Что вы здесь делаете? – спросил я.

Я никогда не любил неожиданностей, будь то событие или встреча, но в обществе тетушки я начал постепенно к ним привыкать.

– Мистер Пуллен, мистер Пуллен, вы честный человек, мистер Пуллен, – сказал Вордсворт.

Подойдя ближе, он схватил и потряс мне руку.

– Вордсворт вечно ваш друг, мистер Пуллен. – Он говорил так, будто мы с ним знакомы с незапамятных времен и я его старый должник. – Вы не облапошиваете Вордсворт, мистер Пуллен? – Он диким взглядом обшарил поезд. – Где этот девочка?

– Моя тетя, если вы ее имеете в виду, крепко спит в своем купе.

– Тогда, пожалуйста, идите к ней быстро-быстро, скажите, Вордсворт сюда пришел.

– Я не собираюсь будить ее. Она старая дама, впереди у нее долгое путешествие. Если вам нужны деньги, возьмите у меня.

Я протянул ему пятьдесят франков.

– Дашбаш не надо, – заявил он. Размашистым жестом он отклонил мою руку, а другой ловко подхватил банкноту. – Надо мой маленький детка.

Мне показался оскорбительным такой тон по отношению к моей тетушке, и я, не ответив, направился к ступенькам вагона, но Вордсворт удержал меня за руку. Силы у него было хоть отбавляй.

– Ты делаешь прыг-прыг с мой детка, – обвинил он меня.

– Вы с ума сошли, Вордсворт. Она ведь мне тетя. Сестра матери.

– Никакой собачий кутерьма?

– Никакой, – ответил я; мне было отвратительно это его выражение. – Даже если бы она не была моей тетей, вы разве не понимаете, что она стара?

– Для прыг-прыг нету стара, – сказал он. – Вы ей говорите, пусть приходит обратно Париж. Вордсворт долго-долго ее ждет. Вы говорите нежный слова. Говорите, она мой детка сейчас тоже. Вордсворт плохо спит, когда детка нет.

Проводник просил меня подняться в вагон, поезд должен был вот-вот тронуться, и Вордсворт неохотно отпустил меня.

Я стоял на верхней ступеньке, пока поезд, несколько раз дернувшись, медленно выходил из Лионского вокзала, Вордсворт шел рядом по платформе в клубах дыма. Он плакал, и я вспомнил о самоубийце, который в пальто, застегнутом на все пуговицы, так же шел навстречу волнам. Глядя на одно из окон нашего вагона, он вдруг запел:

Поезд набирал скорость и, дернувшись с усилием в последний раз, оставил Вордсворта позади.

Я протиснулся через толпу пассажиров в коридоре и подошел к тетушкиному купе под номером семьдесят два. Постель была застелена, и на ней сидела незнакомая девушка в мини-юбке, а тетушка, наполовину высунувшись из окна, махала кому-то и посылала воздушные поцелуи. Мы с девушкой неловко переглянулись, не решаясь заговорить и прервать церемонию прощания. Девушка была совсем молоденькой, не старше восемнадцати; лицо ее под слоем тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены, длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам. Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками, отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно, как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны. Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя нередко причина этого могла быть более прозаическая – близорукость или даже запор. Улыбка ее – когда она поняла, что я не посторонний, ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась – показалась мне удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из джунглей тигра.