Но мои подвиги должны быть непременно материального, даже физического свойства. Для меня гораздо интереснее побить рекорд в плавании или удержаться в седле, когда лошадь хочет меня сбросить, чем написать прекрасный роман. Всякому свое. А другому, вероятно, приятнее написать прекрасный роман, чем победить в плавании или обуздать непослушную лошадь.

Подвиг, которым я, кажется, больше всего горжусь, подвиг, давший мне невероятно острое ощущение жизни, я совершил, когда мне было семнадцать лет. Я служил тогда на трехмачтовой шхуне, плававшей у японского побережья. Мы попали в тайфун. Команда провела на палубе почти всю ночь. Меня разбудили в семь утра и поставили к штурвалу. Паруса были убраны до последнего лоскутка. Мы шли под голым рангоутом, однако шхуна неслась ходко. Высокие волны катились редко, на расстоянии в одну восьмую мили друг от друга, а ветер срывал их пенящиеся верхушки, и воздух до того был насыщен водяной пылью, что дальше второй волны ничего не было видно. Шхуна, собственно, почти не слушалась руля. Она то и дело принимала воду то правым, то левым бортом, беспорядочно тыкалась носом то вверх, то вниз, рыская по всем румбам от юго-запада до юго-востока, и каждый раз, когда налетающая волна поднимала ее корму, грозила развернуться бортом к ветру. А это означало верную гибель и для судна и для всей команды.

Я стал к штурвалу. Капитан несколько минут наблюдал за мною. Он, очевидно, боялся, что я слишком молод и что у меня не хватит ни силы, ни упорства. Но после того, как я несколько раз удачно выровнял шхуну, он спустился вниз завтракать. Весь экипаж находился внизу, так что если бы шхуна перевернулась, никто не успел бы выскочить на палубу.

В продолжение сорока минут я стоял у штурвала один, держа в руках бешено скачущую шхуну и двадцать две человеческих жизни. Один раз нас залило с кормы. Я видал, как волна налетает, и, почти захлебываясь под многими тоннами обрушившейся на меня воды, я все-таки не дал шхуне лечь на бок и не бросил штурвала. Через час меня сменили – я был весь в поту и совершенно без сил. Но все-таки я выполнил свое дело. Своими собственными руками я удержал шхуну на правильном курсе и провел сотню тонн дерева и железа через несколько миллионов тонн воды и ветра.

Я был счастлив потому, что мне это удалось, а вовсе не потому, что двадцать два человека знали об этом. Через год половина из них умерла или разбрелась по белу свету, но моя гордость не уменьшилась от этого. Впрочем, я должен сознаться, что небольшую аудиторию я все-таки иметь не прочь. Только она должна быть совсем-совсем небольшая и состоять из людей, которые любят меня и которых я тоже люблю. Если мне удается совершить перед ними что-нибудь выдающееся, я чувствую, что оправдываю этим их любовь ко мне. Но тут уже нечто совсем другое, чем удовольствие от самого свершения. Это удовольствие принадлежит мне одному безраздельно и совершенно не зависит от присутствия или отсутствия свидетелей. Удача приводит меня в восторг. Я весь загораюсь. Я чувствую в себе особенную гордость, которая принадлежит мне и только мне. Это что-то физическое. Все фибры моего существа радостно трепещут от гордости. И это, конечно, вполне естественно. Человек испытывает глубочайшее удовлетворение оттого, что ему удалось так хорошо приспособиться к среде. Удачное приспособление к среде – вот что такое успех.

Жизнь живая – это жизнь успеха; успех – биение ее сердца. Преодоление большой трудности – это всегда удачное приспособление к суровой, требовательной среде. Чем больше препятствия, тем больше удовольствие от их преодоления. Возьмите, например, человека, который прыгает с трамплина в воду: он делает в воздухе полуоборот всем телом и попадает в воду всегда головой вперед. Как только он оттолкнется от трамплина, он попадает в непривычную, суровую среду, и столь же сурова будет расплата, если он не справится с задачей и упадет на воду плашмя. Разумеется, ничто, собственно, не заставляет его подвергать себя риску такой расплаты. Он может спокойно остаться на берегу в безмятежном и сладостном окружении летнего воздуха, солнечного света и устойчивой неподвижности. Но что поделаешь, человек создан иначе! В короткие мгновения полета он живет так, как никогда не жил бы, оставаясь на месте.