Мот ушла и вскоре вернулась. Мы встали спина к спине в тесном шкафу, и каждый прижался глазом к смотровому отверстию. Долгое время ничего не происходило. Затем в комнату, за которой я наблюдал, вошли четыре женщины и расселись там и сям на диванных подушках. Все они были примерно одного возраста с шахрияр Жад и почти такие же красивые. Одна из них, несомненно, была урожденная персиянка, потому что у нее были кожа цвета слоновой кости и черные как ночь волосы, но глаза синие, как ляпис-лазурь. Вторую я принял за армянку, потому что каждая ее грудь была такого же размера, как и голова. Третья была чернокожей, эфиопкой или нубийкой, и у нее, конечно же, были ступни словно ласты, тонкие икры и зад как балкон, но она все равно выглядела довольно миловидной: симпатичное лицо с не слишком вывернутыми губами, хорошей формы грудь и прекрасные длинные руки. У четвертой женщины кожа была такой смуглой, а глаза такими темными, что я заключил, что она арабка.

Однако женщины, за которыми никто не наблюдал и которые были свободны делать, что хотят, не выказывали никаких безнравственных поползновений, но вели себя сдержанно и скромно. На всех, кроме одной, были чадры, и все четверо были полностью одеты и оставались одетыми, и к ним не присоединился никто из их тайных любовников. Чернокожая женщина и арабка принесли с собой какое-то рукоделие и довольно апатично им занимались. Персиянка, прихватив какие-то горшочки, кисточки и другие маленькие инструменты, уселась рядом с армянкой и принялась усердно делать той маникюр, а когда закончила, обе женщины начали вдвоем раскрашивать ладони и ступни хной. Вскоре я заскучал, так же как и эти четыре женщины. Я видел, как они зевают, слышал, как отрыгивают, и чувствовал, как они портят воздух, и удивлялся, почему я рассчитывал на пикантные штучки вроде вавилонских оргий в доме, полном женщин, только потому, что все они принадлежали одному мужчине. Ясно же, что, когда такому количеству женщин нечего делать, как только ждать, когда их позовет хозяин, то они могут лишь расслабляться и быть не более деятельными и оживленными, чем растения. С таким же успехом я мог бы наблюдать за грядкой капустной рассады. Я повернулся, чтобы сказать об этом шахразаде Мот.

Но она похотливо улыбнулась мне, предостерегающе приложила палец к губам и показала на свой глазок. Я нагнулся, посмотрел в него и едва удержался от удивленного восклицания. В этой комнате были двое: во-первых, совсем молоденькая девушка, значительно моложе любой из тех четырех женщин, что сидели в моей комнате, на редкость миловидная, мне удалось разглядеть ее лицо. Она сняла с себя шаровары и то, что было под ними надето, и оказалась обнаженной ниже пояса. Девушка эта была смуглой арабкой, но сейчас ее миловидное лицо было розовым от напряжения. Кроме нее в комнате был и представитель мужского пола – одна из обезьян шимпанзе ростом с ребенка, вся такая волосатая, что я никогда бы не догадался, что это самец, если бы девушка не работала с жаром одной рукой, чтобы поощрить свидетельство мужественности животного. Постепенно она достигла желаемого результата, но обезьяна лишь тупо смотрела на стоявшее вертикально доказательство, так что девушке пришлось приложить усилие, чтобы показать самцу, что и как с ним делать. Наконец и это закончилось, а мы с Мот все это время наблюдали в глазок.

После того как постыдное представление подошло к концу, арабка вытерлась куском ткани и протерла те царапины, которые нанес ей партнер. Затем она натянула на себя шаровары и выдворила шаркающую и подскакивающую обезьяну из комнаты. Мы с Мот ринулись прочь из гардеробной, в которой стало жарко и душно, в коридор, где могли поговорить, не опасаясь быть подслушанными четырьмя женщинами, которые все еще оставались в другой комнате.