– Вдыхайте! – Я держала ладонь на плоской груди Иннеса и представляла, как зернистая поверхность легких сейчас розовеет и наполняется воздухом под моей рукой. – А теперь выдыхайте.

Когда человек выдыхает, его легкие приобретают голубоватый оттенок. Дыхание Иннеса не было прерывистым и не содержало хрипов. Поскольку я не могла взять с собой в путешествие стетоскоп, я использовала веленевую бумагу, которую скатывала в трубочку: она была достаточно плотной, чтобы можно было свободно прослушать легкие.

– Когда вы последний раз опорожнялись?

Вопрос заставил Иннеса покраснеть до цвета свежей печенки. Из его бормотания, служившего ответом на мой, как ему показалось, нескромный вопрос, явствовало, что четыре дня назад.

– Вот как, четыре дня назад?

Движение тела шотландца свидетельствовало о том, что он намеревается удрать, но я властно пресекла таковую попытку, прижав беднягу к столу.

– Лежите! Я хочу послушать еще.

Прослушивая ровные тоны сердца и имея наглядное представление о том, как открываются и закрываются сердечные клапаны, я убеждалась, какой силой обладают врачи в глазах несведущих в медицине: сотоварищи Иннеса уже просовывали головы в дверной проем, чтобы посмотреть, что я буду делать с их другом. На потеху публике я честно играла роль всемогущего лекаря, прослушивая кишечник.

Диагноз, поставленный на глаз, подтверждался: верхний отдел толстой кишки был полон газов, а прослушать нижнюю сигмовидную кишку не представлялось возможным – она была заблокирована.

– Запор и бурление газов, – изрекла я.

– Да уж я знаю… – протянул Иннес, услышав то, что ему и так было прекрасно известно.

Поймав его взгляд, брошенный на рубаху, и поняв, что шотландец мечтает уйти отсюда как можно скорее, я положила руку на сорочку, показывая, что ему не удастся так быстро отделаться от меня, пока он не скажет, чем питался в последнее время. Каково же было мое удивление, когда Иннес поведал, что рацион команды состоит из сухарей и свиной солонины.

– А горох и овсянка? – пораженная, пробормотала я.

Готовясь к отплытию, я узнала, чем обычно питаются моряки в плавании, и приобрела триста фунтов сушеного гороха и столько же овсяной муки, чтобы разнообразить корабельный рацион.

Иннес угрюмо молчал, а вот его друзья, торчавшие в дверях, наперебой принялись жаловаться. Выслушав эти жалобы, я узнала много занятных вещей, имевших место на корабле.

Мы с Джейми и Фергюс с Марсали, будучи привилегированными особами на корабле, обедали с капитаном Рейнсом, которому Мерфи готовил амброзию и мальвазию, а вот команда питалась отнюдь не по-королевски. Кок относился к приготовлению пищи для стола команды предвзято, полагая, что матросам хватит и нехитрой снеди в виде сухого пайка, в то время как капитанский стол ломился от яств. Таким образом он разделял рутинную работу, заключавшуюся в приготовлении, если можно так выразиться, пищи для команды, и работу, требовавшую высокого мастерства, где он мог выразить свои предпочтения в еде и где придерживался высочайших стандартов. Быстро и умело нарезав солонину и добавив в миску сухарей, Мерфи наотрез отказывался делать что-либо еще, как-то замачивать горох или варить овсянку.

Нельзя сказать, что причиной тому была сословная гордость либо нежелание тратить время на всякую ерунду, как окрестил кок требования матросов сварить им крупу. Мерфи ненавидел сам вид шотландской овсянки, всякий раз называя ее собачьей блевотиной и другими, не менее крепкими словечками, когда подавал нам на завтрак плошки с вожделенной кашей.