– Слышал, что собираетесь в поход, досточтимый мурза. «Когда солнце приходит с юга, крымские кони устремляются на север» – так у вас говорят? Снарядите десять тысяч воинов. Я снаряжу сто тысяч. И мы вместе пойдем на Ляхистан.

Мурза насмешливо взглянул на полковника и недобро ухмыльнулся.

– Ты заманишь мои войска в степи и перебьешь их там во время первого же ночлега. А потом приведешь своих неверных под стены Перекопа и возьмешь его голыми руками.

– Если бы мне нужен был Перекоп, досточтимый мурза, я сидел бы сейчас за столом в королевском дворце Варшавы и ждал, пока Владислав IV снарядит против Крыма свое двухсоттысячное войско. А он только и ждет, когда я приду к нему с просьбой послать войска, поскольку считает позорным для себя платить дань крымскому хану. Не зря же договор, согласно которому Польша платила ее, король объявил несправедливым.

– Ни один правитель не считает дань справедливой. Но от дани освобождает не гонор, а сабля.

– К этому я и веду. Ваши войска, мурза, будут лишь свидетельством того, что Крым – с нами. А платой вашим воинам станет огромная добыча, которая ждет нас в богатых польских обозах и поместьях.

– Когда ляхи собираются на войну, они снаряжают такие обозы, словно отправляются на свадьбу, – вновь презрительно оскалился мурза. – Очень богатые обозы, ты прав, полковник, – и, мечтательно помолчав, добавил: – Десять тысяч воинов не дам. К тебе на Сечь придут всего четыре тысячи.

– Но этого слишком мало.

– Если мы будем тратить время на торги, мне придется согласиться только на две тысячи. И тогда тебе покажется это достаточным.

– Но этого мало, – почти простонал Хмельницкий, в отчаянии повертев головой. – С таким войском даже стыдно возвращаться на Сечь.

– Я воспринимаю твои слова, полковник, как молитву благодарности Аллаху, – продолжал добивать его мурза, воспользовавшись тем, что Хмельницкий возмущался на своем украинском. – Благодарности за то, что Аллах говорит мне: «Этот полковник, этот неправоверный гяур очень близок тебе по духу. Помоги ему, и, когда настанет время, он поможет тебе». А еще Аллах говорит мне: «У хана Крыма были все основания и возможности помочь этому воину, однако он не помог. У тебя же были все основания отказать ему в помощи, поскольку он обратился прямо к хану, а не к тебе, однако ты простишь ему это высокомерие. Если ты не поможешь ему, а он не станет помогать тебе, то кто же способен помочь вам обоим?»

«Вот так и заключаются тайные союзы, – подумал Хмельницкий, – о которых знают только двое. – Эти союзы прочны, поскольку не осквернены никакими официальными договорами и клятвами. К тому же им не страшен суд истории, для которой они недоступны, как недоступны тайные помыслы Аллаха».

– К слову, помогать вы станете мусульманину, поскольку, находясь в Турции, я принял ислам.

Полковник замер, ожидая, какой будет реакция мурзы, и был поражен, когда тот безразличным тоном ответил:

– Меня больше интересует то, что ты принял командование армией, состоящей из запорожских казаков, которые куда чаще были моими врагами, нежели союзниками, а также из украинских крестьян, которые куда чаще становились моими жертвами, нежели врагами, и у которых есть все основания не только ненавидеть меня, но и бояться.

– Аллах, как всегда, непостижимо мудр, – вежливо склонил голову Хмельницкий, отдавая дань уважения не только мудрости Аллаха, но и житейскому прагматизму Тугай-бея.

Полковник всегда презирал тех восточных правителей, что загоняли свои ум и волю в религиозные догматы; свои действия стреноживали путами суеверий, а дипломатический талант слишком уж расцвечивали восточной хитростью. До сегодняшнего дня Тугай-бей в его представлении оставался именно таким «восточным коконом» словоблудия. Но теперь отношение к нему изменилось, и полковник даже пожалел, что не решился встретиться с ним еще до поездки в Бахчисарай.