– А здесь писать не пробовал?

– Пробовал. Но в неволе не могу… Сочинил только несколько антихристианских трактатов. Вот, – Ковин приподнял подстилку, набитую соломой и, достав из-под нее серую школьную тетрадку, протянул ее товарищу по несчастью.

– «Мне кажется, что идея персонифицированного бога – это антропологическая концепция, которую я не могу воспринимать всерьез. Я также не могу себе представить существование какой-либо воли или цели за пределами человеческой сферы… Науку обвиняют в подрыве нравственности, но это обвинение несправедливо. Этическое поведение человека должно основываться на сочувствии, образовании, социальных связях и потребностях, и нет нужды в какой-либо религиозной основе. Человек окажется на плохом пути, если в своих поступках будет сдерживаться лишь страхом наказания и надеждой на вознаграждение после смерти», – прочитал вслух Михаил Иванович. – Это твои перлы?

– Нет. Моего кумира и единомышленника – Альберта Эйнштейна из интервью журналу «Нью Йорк Таймс» 9 ноября 1930 года. Кстати, я читал его труды в оригинале…

– Прекрасно. Замечательно!

– Хочешь еще одну цитату? Оттуда же…

– Давай!

– «Желание, чтобы кто-то указывал им путь, любил и поддерживал, приводит людей к формированию социальных или моральных концепций о боге. Это бог провидения, который защищает, распоряжается, награждает и наказывает; бог, который, в зависимости от границ мировоззрения верующего, любит и заботится о жизни его соплеменников или всего рода человеческого, или вообще всего живого; утешает тех, кто в печали и чьи мечты не сбылись; тот, кто сохраняет души умерших. Это социальная или моральная концепция о боге», – по памяти процитировал Ковин. – Немногим удается приподняться над богами, правда ведь?

– Тебе удалось?

– Сомневаешься?

– Нет.

– «Общим для всех этих типов является антропоморфный характер их представления о боге. Как правило, лишь немногие, исключительно одаренные люди, и исключительно высокоразвитые группы людей способны приподняться заметно выше этого уровня. Но есть и третья стадия религиозного опыта, который присущ им всем, хотя и редко встречается в чистом виде: я буду называть это космическим религиозным чувством. Очень трудно пробудить это чувство в тех, у кого оно полностью отсутствует – тем более что не существует соответствующей антропоморфной концепции бога». Это не я. Это снова Эйнштейн.

– Ты полностью разделяешь его взгляды?

– Ну, не совсем… На некоторые вещи имею, как говорится, свое собственное и, между прочим, не менее авторитетное, мнение…

– В чем оно выражается?

– Альберт не верит в душу, в жизнь после смерти. А я утверждаю, что смерти нет.

– Вот как?!

– Если, конечно, рассматривать жизнь не как нечто индивидуально-абстрактное, а как глобальный вселенский процесс, частью которого мы являемся.

– Мы – это я и ты?

– Нет, все наше человечество – ничтожно малое и не самое замечательное звено в вечной эволюционной цепи.

– А ты, однако же, двуличный! – переварив полученную информацию, пришел к неожиданному выводу Потапов. – Клянешь христианство почем зря, а в стихах просишь на могилке поставить крест…

– Крест – всего лишь символ. Один из многих. Как круг, как звезда, как знак бесконечности, как свастика, если хочешь – почему бы нет?

– Значит, ты крестишься?

– Конечно. И молюсь – в отличие от своего друга Эйнштейна. Знаешь, как он ответил ребенку, спросившему его в письме, молятся ли ученые?

– Откуда?

– «Научные исследования основаны на идее, что все, что происходит, определяется законами природы, и, следовательно, это верно и для действий людей. По этой причине ученый-исследователь вряд ли будет склонен полагать, что на ход событий может оказать влияние молитва, то есть просьба, адресованная сверхъестественному существу».