По залу тянулись ряды скамей, как в обычной церкви; там и тут стояли и сидели мужчины. Они жали друг другу руки, улыбались, разговаривали вполголоса. Лица их были ему странно знакомы, как будто он всех давным-давно знал. Они тоже ему улыбались, они всё понимали. Сначала ему показалось, что женщин в зале нет, но потом он огляделся и увидел, что они сидят поодаль, будто не ровня мужчинам.

Джулиус одобрительно улыбнулся. Да-да, правильно, так и должно быть. Конечно не ровня.

Он прислонился к скамье, пытаясь разобрать доносившиеся до него обрывки фраз. Двое мужчин говорили на каком-то языке, не похожем на французский, но отчего-то знакомом. Он понимал слова, они были частью его самого, имели какое-то отношение к его жизни.

В храме было тихо и просто. Ни разноцветных скульптур святых, ни распятия, ни особого убранства. Все стены одного цвета, крыша в виде купола, сверху две галереи. На месте алтаря – черные дверцы[12], а перед ними – подсвечник на семь свечей.

«Все это уже было со мной раньше», – подумал Джулиус, ощущая безотчетную радость. Какой-то мужчина склонился над ним и протянул ему книжечку с молитвами. Джулиус смотрел на буквы, и они складывались в знакомые слова. «Йойшейв бесейсер»[13], «Адонай Мо-Одом»[14], «Алену»[15], «Кадиш»[16] и еще слово «израэлит»[17].

И тут он понял. На душе стало тепло, словно кто-то обнял его, нежно прижал к себе и прошептал что-то ласковое. Он среди своих. Они смотрят его глазами, говорят его голосом; это его храм и его свечи.

Да, эти люди бедны, плохо одеты и голодны, их храм затерян где-то в глубине города, но они собрались здесь все вместе, потому что между ними есть нечто общее. Схожие мысли, одинаковые устремления – люди одной крови, навеки связанные неразрывными узами.

Человек, склонивший голову перед золотым подсвечником и тихо читающий что-то нараспев, был раввином. Он повернулся к слушателям и заговорил громче. Он то вскрикивал, то шептал, и молитва эхом отдавалась в их сердцах. То был не просто раввин, то был сразу и Поль Леви, и Джулиус, и младенец, и мальчик, и мужчина; он рассказывал о том, о чем думал отец, и о том, что видел в мечтах Джулиус. А псалом звучал как отцовская музыка, песнь, что взвивалась ввысь, затихала и растворялась в воздухе. Голос раввина, совсем как та мелодия, молил и рыдал, горевал и радовался, трепетал в непостижимой вышине, подобно крыльям птицы, рвущейся в небо; взлетал выше золотого солнца и устремлялся к звездам; утонченный, дрожащий, он пел песнь, в которой слились воедино красота и боль, страдание, восторг и душевное смятение, отчаянная мольба того, кто смотрит на небо в поисках ответа и тянется к облакам. Джулиус сидел и слушал, опершись подбородком на ладони. Молитва питала, как питают еда и питье, дарила покой и утешение, погружала в сон и сладостное забвение.

Молодой раввин – это он сам, семисвечие – символ его песни, а железные дверцы – врата в заветный город.

Джулиус погрузился в мечты, он стал ничем и никем. Он больше не маленький голодный мальчик с выпирающими ребрами – он стал неосязаемым, как музыка, как трепетная песнь; бесплотным, как шум птичьих крыльев, журчание ручейка, шелест листьев на ветру; неуловимым, как полет птицы и тень на лепестках цветка. Он был водой в реке, песком в пустыне и снегом в горах.

Когда раввин перестал молиться, Джулиус будто упал с высоты и с размаху ударился о холодную земную твердь. Люди вставали со скамей, пожимали друг другу руки. Раввин беседовал с кем-то, перегнувшись через перила галереи; железные дверцы закрылись. Джулиус вернулся в реальный мир, снова стал бедным, голодным мальчишкой в осажденной столице. Выходя вместе с другими из храма, Джулиус оглянулся на семисвечие. И вот тяжелая дверь захлопнулась за ним, и он снова очутился на площади.