– Татьяна, знаете, говорите о разном, а об этом – не надо. Вы понятия не имеете, что стало предпосылкой моего такого скупого на нежные чувства отношения к матери. Но вы не вправе судить. Никто не вправе.

Татьяна поджимает губы и торопливо уходит. В ее глазах я стала еще хуже, а она сама – значительно лучше. Ну да бог с ней.

Сейчас, когда мама заболела, я стараюсь обеспечить ей должный уход: нанимаю сиделок, оплачиваю квартиру, покупаю продукты, решаю проблемы, приезжаю по возможности. Я делаю то, что должна. Но любить…

Откуда ей взяться, этой безжалостно растоптанной в свое время дочерней любви? Взрасти на жалости? Нет жалости – есть забота. Нет проблем – есть задачи.

Моя мать не хочет лечиться, не боится быть обузой, она хочет болеть и создавать вокруг своей болезни воронку сочувствия. Но это «волки, волки…».

Никто не верит давно в ее громогласные страдания. Ну разве что Татьяна, которую спасает непродолжительность знакомства с характером моей матери. Все же те, кто знает ее лучше, ближе, разошлись по своим жизням и захлопнули двери, чтобы не слышать. Я осталась одна. Ну как одна – с Олесей и мужиками, по ночам душащими мать подушками…

Мама хочет болеть, страдать и обременять, и я создаю ей условия для исполнения ее желаний. Пусть. А вдруг это последнее желание?

И мне плевать на осуждение поборников морали. Девять из десяти, столкнувшись с моей матерью, сбегают, сверкая пятками, и оттуда, с безопасного расстояния, дают обстоятельные советы по теоретическим основам любви к родителям. Бегите-бегите, учителя и судьи.

Я расплатилась с Валентиной, мы обнялись на прощанье, и я закрыла за ней дверь, заметив, что она перед уходом перекрестила меня.

Я пью не тронутый мамой «отравленный» чай с ромашкой, успокаиваюсь. На душе – смирение. Принятие.

Иду в комнату матери и спрашиваю, что ей принести: «Может, чай? Или поесть?»

– Я хочу жареной рыбы. Курить. И яблоко потертое с морковью.

– Все есть, кроме рыбы. Может, я пожарю тебе мясо вместо рыбы? – говорю я и протягиваю сигареты.

– Я же сказала, что хочу рыбы, – мать закуривает и выдыхает дым в меня, хотя знает про мою беременность. – Если тебе плевать на мои просьбы и сложно сходить за рыбой, так и скажи. Дочь называется.

Я иду на кухню жарить мясо и тереть яблоко.

ПНД – это аббревиатура. Означает психоневрологический диспансер.

Большинство людей приходят сюда за справкой о том, что не состоят в диспансере на учете, тем самым подтверждая, что у них нет психической патологии и они могут, к примеру, водить машину, владеть оружием или быть допущенными до государственных тайн.

Моя мама состоит в ПНД на учете: она лежала в психиатрической больнице, и теперь это бюрократически зафиксированная часть ее биографии.

Как и большинство пациентов таких клиник, моя мама считает свое нахождение в той больнице случайностью, недоразумением и частью заговора против нее.

Для меня очевидно, что мама больна, потому что она видит то, чего нет. Для нее же очевидно, что больна я, потому что я этого не вижу.

Ее искаженная реальность не кажется ей таковой, наоборот, она считает ее единственно возможной, то есть населенной несуществующими злодеями, говорящими голубями и давно умершими родственниками, и ее это не смущает.

В период обманчивой и недлительной ремиссии мама тихая и вполне покладистая, но все остальное время у нее регулярные приступы агрессии, психозы, депрессивные настроения и спутанное сознание.

По факту она опасна: может причинить вред себе и окружающим, находясь в плену видений, спрутом патологий поработивших ее сознание.