Вот в том-то вся и проблема.

Огромная, блин, реально вселенская проблема.

Расстроенный и злой, Бекетт отодвинул кофейную чашку и взмахом руки попросил счет. Официантка легкими неспешными шагами подошла к нему.

– Что-нибудь еще, детектив?

– Только не сегодня, Мелоди.

Она положила счет лицом вниз, и тут в кармане у Бекетта завибрировал телефон. Он выудил его, присмотрелся к экрану, ответил:

– Бекетт!

– Привет, это Джеймс Рэндольф. Есть минутка?

Джеймс – это еще один детектив. Постарше Бекетта. Башковитый. Но при этом еще и отмороженный на всю голову.

– Что стряслось, Джеймс?

– Помнишь некую Элин Бондурант?

Порывшись в памяти, Бекетт припомнил женщину, с которой имел дело шесть или семь лет назад.

– Помню. Развод закончился грандиозным скандалом. Ее бывший нарушил судебный запрет не приближаться к ней плюс расколошматил полдома, по-моему… А что там с ней?

– Она ждет на второй линии.

– Так ведь семь лет прошло! Не можешь сам разобраться?

– Ну что тебе на это сказать, Бекетт… Дамочка сильно на нервяке. И хочет только тебя.

– Ну ладно, давай. – Он положил локоть на перегородку кабинки. – Соединяй.

– Повиси на трубочке…

На линии потрескивали помехи, потом дважды щелкнуло. Когда послушался голос Элин Бондурант, он звучал спокойней, чем ожидал Бекетт.

– Простите, что тревожу вас, детектив, но я помню, как чутко вы ко мне тогда отнеслись…

– Да все нормально, миссис Бондурант. Чем могу помочь?

Она как-то отчаянно рассмеялась.

– Всё, чего мне хотелось, это просто прогуляться…

Когда Бекетт влетел на грунтовую дорожку под церковью, опять позвонил детектив Рэндольф.

– Пока точно не знаю. – Автомобиль вовсю подскакивал на ухабах разбитой колеи, наверху уже маячила церковь. – Будь пока на низком старте. Подтяни пару-тройку патрульных, криминалиста, медэксперта… Может, и ложная тревога, но вообще-то не похоже.

– Это то же самое?

– Пока не знаю.

– Дайеру сказать?

Бекетт немного поразмыслил. Дайер – хороший администратор, но далеко не самый лучший коп на всем свете. Все принимает слишком близко к сердцу, склонен обычно все затягивать, даже когда промедление становится смерти подобно. Есть до боли знакомый адрес и тот факт, что Эдриен только что вышел из тюрьмы, так что вполне вероятно, что это и впрямь то же самое. В глубине души Бекетт считал: Дайер так полностью и не оправился от того, что его напарник оказался убийцей. Годами в управлении муссировались одни и те же вопросы.

«Где были глаза у Дайера?»

«Что из него тогда за коп?»

– Послушай, Джеймс. Фрэнсис наверняка задергается по этому поводу. Давай-ка для начала как следует выясним, с чем мы имеем дело. Просто сиди на жопе ровно, пока я не перезвоню.

– Только не затягивай.

Тринадцать лет прошло с тех пор, как в той же самой церкви Эдриен убил Джулию Стрэндж, но Рэндольф тоже это почувствовал: грядут мрачные перемены. Это могло изменить абсолютно все. Человеческие жизни. Город.

«Лиз…»

Бекетт сбросил телефон в карман, взялся за руль обеими руками и посмотрел сквозь лобовое стекло на вырастающую перед ним церковь. Даже сейчас это место вызывало у него глубоко тревожные чувства. Здание было старым, все вокруг него густо заросло ромашками, конизой[15] и разнокалиберными соснами. Ну ладно, заросло и заросло, главная проблема – история места. Начиналась она с Джулии Стрэндж. Ее убийство и само по себе было событием хуже некуда, но даже после того, как церковь забросили, послевкусие смерти по-прежнему зримо и незримо витало вокруг. Вандалы выбили стекла, повалили надгробия, а стены и пол разрисовали из баллончиков богохульными надписями и сатанинскими символами. За годы здесь перебывало множество бомжей. Они оставляли после себя пустые бутылки, презервативы и кострища от костров, на которых готовили себе еду, а один из таких костров достаточно вышел из-под контроля, чтобы спалить часть строения и повалить крест. Но, если присмотреться, всегда можно было приметить остатки былой славы: массивные камни и гранитные ступеньки, даже сам крест, который простоял почти две сотни лет, прежде чем согнуться после удара о землю. Религиозные убеждения Бекетта еще окончательно не потускнели, так что, наверное, охватившее его неуютное чувство произрастало из чувства вины за все несправедливости, которые он некогда допустил. А может, из контраста между добром и злом или из воспоминаний о том, какой была эта церковь некогда, о воскресных заутренях и песнопениях, о той жизни, которая когда-то давным-давно была так хорошо знакома его напарнице…