Я замер. Она была так близко. Я ощутил жар ее тела, тяжелую манящую грудь, вдохнул аромат, текший от роскошных рыжих волос, увитых фиалками. Одна часть меня желала продолжить это объятие и слиться с Сапфо, другая противилась. Вторая одержала верх, я неловко и сконфуженно отстранился:

– Я… я… я этого не могу.

Она склонила голову, не отводя от меня глаз:

– Из-за Нуры?

– Если я поддамся своему желанию, Сапфо, я не смогу любить тебя слегка – я буду тебя любить слишком сильно.

Она рассмеялась, сверкнув зубками:

– Мне по сердцу твои слова.

Она снова ко мне прильнула, я почувствовал, что моя судьба повисла на волоске и мне того и гляди придется бежать с Лесбоса; дабы окончательно расставить точки над i, я со всех ног кинулся прочь.

Сапфо доказала свое исключительное благородство: ее отношение ко мне ничуть не стало суровей, она проявляла то же радушие, что и прежде. Я было подумал, что опасность миновала. Какая наивность! Отказ не означает освобождения. Чувственное богатство Сапфо, излучение ее естества – аромат, пламя волос, доброжелательная тонкость ума – все это преследовало меня еще сильнее после того, как я ускользнул от ее объятий в саду за виноградниками.

Сапфо часто затевала фестивали, праздники и религиозные церемонии и к участию в них приглашала аэдов с окрестных островов или материковой Греции. Хотя жителям Лесбоса нравились эпиталамы, свадебные песни ее сочинения, она полагала, что ее соседям следует познакомиться и с другими талантами; она отовсюду привлекала артистов и вознаграждала их участие. Аэды стекались из разных городов и деревень, декламировали эпические тексты и героические повествования. У этих поэтов-музыкантов, способных пропеть шестнадцать тысяч стихов «Илиады» и двенадцать тысяч стихов «Одиссеи», память была исключительная, и к тому же они одаривали своих постоянных слушателей важнейшей памятью: объединенной. В те времена лишь немногие умели читать и писать, зато уши и любопытство были у всех, поэтому стихи передавались из уст в уста. Но аэды приносили и большее: они объединяли жителей разных уголков Греции, распространяя вымыслы, размышления и поступки, создававшие духовный цемент. Так, «Илиада», описывая Троянскую войну, позволяла островитянам ощутить сродство с аттическим селянином или пелопоннесским воином. Ахилл, Агамемнон, Елена, оба Аякса становились предками каждого слушателя; они создавали смыслы, служили точкой отсчета – отважный воитель Ахилл мог заплакать, мужественность не исключала слез. Ну а Одиссей, этот вождь, нежно любящий супругу и вовсе не спешащий вернуться, воплощал образец грека, находчивого и изворотливого, а при случае лживого, бродягу, но устремленного к своей земле, верного Пенелопе, но небезучастного к чарам Цирцеи и Калипсо, – в общем, парадоксальный характер, в образе которого каждый находил свой идеал.

Появление одного из аэдов особенно поразило меня. Он был высоким и худым, даже иссушенным, и, когда он обращал к нам обветренное загорелое лицо, его клочковатая борода напоминала опаленные солнцем колючие листья чертополоха. Глазные яблоки были сплошь залиты молочной белизной, без намека на радужку. Он родился слепым. Но, едва запев, он воскрешал все цвета радуги. Мне думалось, что из глубин его сознания образы устремлялись к глазным орбитам, но, не в силах в них проникнуть, решались спуститься вниз, обратиться в звуки гортани и выйти наружу музыкой сильного грудного голоса. Этот слепец разворачивал перед нами картины, он был гением зрительных образов и представлял себе все, чего сам никогда не видел: оружие, пейзажи, одежду, выкованный Гефестом Ахиллов щит. Он умолкал, а тишина еще хранила отзвуки повествования. Что-то вернулось к жизни и не спешило угаснуть. В воздухе вибрировали возрожденные древние миры, а вечерний бриз приносил дыхание и мечты героев. Витал аромат бессмертия. И когда аэд уходил, он уже был не актером или певцом, а скорее хранителем, бережно уносившим драгоценность, спрятанную за ставнями своих незрячих глаз.