Он откинул крышку бардачка и стал рыться в нем. Ему было неудобно, приходилось смотреть то на дорогу, то на бардачок. На пол выпали мятые журналы, какие-то бумажки…

– Хрен ее знает, куда она делась, – проворчал Валера. – Ладно, живьем увидишь.

– Ты, конечно, кидаешь меня на ржавые гвозди, – сказала Даша, внезапно почувствовав жалость к самой себе. – Сам набил пузо домашней колбасой, а теперь прячешься за моей спиной, заставляешь разбираться с какой-то ненормальной.

Валера понял, что наступил переломный момент. Он остановил КАМАЗ на обочине, повернулся к Даше и коснулся ее руки.

– Да я не заставляю! Я тебя прошу. У меня безвыходная ситуация. А ты можешь мне помочь, и тебе это совсем нетрудно будет сделать. Услуга за услугу… Прошу тебя!

Он ждал, что Даша ему ответит, но она промолчала. Валера вздохнул и снова взялся за руль. «Дворники» скрипели и свистели, продолжая бороться с нескончаемым дождевым потоком. Откуда-то из серой мглы, расплывчатые, со смазанными контурами, словно сделанные из мокрых туч, вылетали автомобили. Ослепляя светом фар, они с шумом проносились мимо, оставляя за собой облако водяной пыли.

– Как ты думаешь… – спросила Даша. Ее взгляд замер на тяжелом затылке Валеры. – А море сейчас теплое?

Участковый – грузный, явно нездоровый, страдающий отдышкой мужик – докладывал медленно, делая большие паузы между словами, словно еще не проснулся, или же думал о чем-то своем, более важном, нежели труп в реке.

– Когда Евсей Галюшин его увидел, точно сказать не смог, потому как часов у него отродясь не было, но обычно стадо переходит реку около шести утра. Говорит, коровы чуть было копытами на голову трупу не наступили. Перепугался, бегом ко мне. В двадцать минут седьмого, считай, разбудил меня, и я сразу пришел сюда…

– Евсей – это пастух?

Следователь Воронцов сидел на резиновой накидке, брошенной на влажную от росы траву. Он неторопливо курил, зажимая дорогую сигарету с угольным фильтром тонкими пальцами с ухоженными ногтями. Он был высоким, худощавым, с великолепными густыми волосами, зачесанными назад, с приятным лицом, которое ничуть не портили чуть удлиненный нос и тонкие губы.

– Ну да, сегодня пастух. Его очередь пасти коров. У нас тут, считай, все пастухи, у кого живность в пуньке…

– А Галюшин – это что, фамилия? – перебил Воронцов, но в его вопросе острого любопытства не было. Казалось, что попутно он думает о чем-то другом, тоже, впрочем, о пустяке. Он стряхивал пепел на широкий, изборожденный полосками лист подорожника, и при этом внимательно следил за своими действиями, будто боялся промахнуться.

Участковый усмехнулся, растянув полные губы, снял с головы фуражку и несвежим платком протер запотевший изнутри козырек.

– Нет, не фамилия, – сказал он, возвращая фуражку на голову. – Галюша – жонка его. Вот и повелось так: Евсей Галюшин. У нас тут кого как ни называют…

– Дальше! – спокойно, не высказывая нетерпения или раздражения, сказал Воронцов.

Солнце поднималось над лугом, растапливая сырой туман. Трава засверкала радужной росой. Воронцов подумал, что день будет очень жарким, и пожалел, что не прихватил с собой легкую курточку, в которой не запаришься, и наплечная кобура совсем не заметна. Придется мучиться в пиджаке и рубашке с длинным рукавом. Прикрыв глаза ладонью, он смотрел на пологий и не слишком высокий холм, торчащий посреди торфяных болот вроде острова, обтянутого зеленой замшей. По мятым склонам скользили вертлявые тропинки. Выше толпились лохматые вётлы, за стволами которых проглядывали серые шиферные крыши старых хаток с черными, никогда не крашеными срубами. Оттуда доносился скрипучий, словно простуженный, клик петуха.