– Иногда полезно дать выход своим чувствам, – заявил он и похлопал отца по плечу.

– Верно, – кивнул тот.

– Это все равно что вскрыть нарыв, – добавил психолог и еще раз похлопал его по плечу.

– Ага, – согласился отец.

Наконец-то он собрал все нити от жвачки в комок и зажал в кулак. Асп тоже поднялся. Папа не шевелился. Он не сводил глаз с Асповой челки.

– Потом чувствуешь облегчение, – продолжал психолог.

– Точно.

Прежде чем психолог успел вскинуть руку для еще одного правого свинга в отцовское плечо, тот ринулся на Аспа и залепил ему жвачкой в волосы.

Потом папа взял меня за руку и решительной походкой победителя направился к выходу. В дверях он обернулся и сказал:

– Мне очень жаль.

В машине папа почти не разговаривал. Просто гнал, стиснув зубы, сквозь снег и тьму. Огни уличных фонарей проносились мимо, словно звезды. Уж и не знаю, сколько мы так ехали. Я-то был готов мчаться хоть всю жизнь. Отец положил правую руку мне на плечо и снимал ее, лишь когда переключал скорость.

Он все гнал и гнал, пока к нам не вернулось ощущение покоя.

Вдруг папа рассмеялся. Еле слышно. Рука на моем плече затряслась. Он то и дело снимал ее и утирал глаза.

– А ведь он прав, – пробормотал отец.

– Кто?

– Да псих этот.

– Почему?

– Потом и впрямь чувствуешь облегчение.

Отец передразнил вкрадчивый голос психолога. Он воспрянул духом и подтянул галстук на лоб так, что тот стал похож на пиратскую повязку.

– А мы с тобой одного поля ягоды!

Похоже, он даже был доволен, что мне не дается учеба, что все у меня не ладится и что я ненавижу школу – точь-в-точь как и он в свое время. Мы были родственные души. Мы сидели рядышком – два одиноких благородных разбойника – и смотрели, как мимо нас пролетает вечер.

– А я-то еще вырядился в свой лучший костюм! – пробормотал папа, пытаясь высвободиться из брюк, которые уже давно утратили былую наглаженность.

Словно это было самое худшее.

Мы оба вымотались. О еде и думать не хотелось. Мы просто сидели в темноте перед телевизором, но не включали его. Вообще-то его в основном мама смотрела. Это была древняя модель – черно-белый «Люксор», по которому надо было то и дело колотить, чтобы изображение не скакало. Мама лупила по нему что есть силы и все надеялась, что телик сломается и отец наконец-то купит новый.

На телевизоре стояла их свадебная фотография. Но в комнате было слишком темно, и не разглядеть было, как они улыбаются. У меня стали слипаться глаза. Я притулился к отцу и задремал, я старался не думать об Аспе. А отец играл на своей старой губной гармошке «I can’t stop loving you»[1], он играл для ангела с потемневшим передним зубом, что смотрела на нас с фотографии. У него здорово получалось, хоть гармошка и была самая простецкая. Да к тому же присвистывала на паре нот.

– Все наладится, – пробормотал отец. – Слышишь, Лассе? Все наладится.

Но я уже почти спал. Я-то знал: добром это не кончится, но был слишком сонный, чтобы возражать.

Отец принес рыжее одеяло, накрылся им и снова заиграл. Теперь он играл «Welcome to my world»[2].

Тина покидает класс с высоко поднятой головой, а я отправляюсь в магазин в поисках «покоя», но вместо этого встречаю свою маму

На улице по-прежнему валил снег.

Асп стоял к нам спиной и, скрипя мелом, обрушивал на черную доску снегопад белых цифр. Даже со спины было заметно, что у него что-то не так с волосами. Он был похож на престарелого скинхеда. Случись кому увидеть нас вместе на улице – вполне могли бы принять за сынка и папашу. Только вряд ли бы это сходство Аспа обрадовало.