– Du bist deutsche, meine tochter.

– Почему говоришь по-немецки? – насупилась девочка. – Говори со мной по-русски, как папочка! Gut?

– Gut, gut… Но ты дольжна знать сфой язык.

Обе помолчали, прислушиваясь к звуку поздней пролетки. Она не остановилась, процокала вниз. Снова стало тихо, лишь далёкий трамвай сердито подал сигнал своей трещоткой. Анечка представила, как трамвай – штанга с колёсиком на проводе – едет по тёмной улице, и поздний пассажир выскакивает из него на ходу, не дожидаясь остановки у монастыря.

– А что там было дальше с той злой старухой? – спросила она.

Мама близоруко склонилась над книгой.

– И тогта старуха, тряся головой, сказала, что принцесса уколет себе руку веретеном и от этого умрёт…

– Я не хочу, чтобы она умерла! – расстроилась Анечка.

– Потожди… Но вот тут-то пришла юная фея и громко сказала: не плачьте, король и королева! Фаша точь останется жива.

Хлопнула входная дверь.

– Папочка!

Аня бросилась в прихожую. Редкие дни, когда папа бывал дома, становились праздником.

Недавно они вместе ходили на базар, там Аня видела распряженных из возов огромных волов. На них – цоб, цобэ! – приезжали в Киев седоусые бандуристы и их чернобровые дочери с лентами, рушниками и вышиванками. Было Благовещение, оно совпало с Пасхой, и всюду красовались куличи, крашенки, а в развешанных на будочках клетках щёлкали и свистели птицы.

Папочка катал её на карусели, качал на качелях. Что за чудесный праздник он устроил дочери! Когда они возвращались домой в разукрашенной, звеневшей бубенчиками пролётке, на коленях у него стояла клетка с диким щеглом. Птичка была нарядная, настоящий щёголь с жёлтыми крыльями и в красной масочке. Дома они ещё раз послушали её милое пение, потом выпустили птицу в открытое окно.

Отец приехал навеселе.

– Вы ещё не спите, дорогие мои!

В одной руке он держал чемодан, в другой – какой-то деревянный шкафчик.

– Уф, еле дотащил.

Жена поспешила принять у него пальто. Он поцеловал её в щёку, а дочку поднял на руки.

– Ты моя любимая душечка!

Девочка счастливо засмеялась, прижимаясь к нему. От него пахло табаком и ещё чем-то чужим и в то же время приятным.

– Как гастроли? – недовольно спросила жена. Она уже унюхала исходящий от мужа запах женских духов.

Он опустил дочку на пол.

– Очень удачно прошли! Два раза был аншлаг. Так что мы теперь с деньгами! – он был радостно возбуждён. – И я привез кое-что в подарок Анечке.

– Папочка, какой подарок? Какой? – девочка захлопала в ладоши, нетерпеливо запрыгала вокруг его вещей.

– А вот такой, моя принцесса!

Он открыл свой загадочный сундучок. Внутри оказались покрытый войлоком диск, хитрый механизм с иголочкой и маленький рупор.

– Граммофон!

Анечке сразу захотелось послушать.

– Тай папа отдых, – предупредила мать.

– Ничего, я не устал.

Отец щёлкнул замками чемодана, жестом фокусника достал оттуда пластинку.

– Шансонетки!

Он поставил её на диск. Покрутив ручку, завёл граммофон. Когда пластинка разогналась, плавно опустил на неё иглу. Послышалось шипение. Анечка, замерев посреди комнаты, вслушалась в звуки оркестра. Она покрутила головой, согнула коленки в такт музыке, воспринимая её всем своим маленьким телом.

Женский голос запел:

– Не щекочи голубчик, не щекочи голубчик, не щекочи голубчик…

– Иглу надо заменить! – спохватился отец.

Он отыскал в чемодане жестяную коробочку – не больше леденцовой, с нарисованным на ней ангелочком. Открыв её, неловкими пьяными движениями перебрал запасные иглы.

– Ладно, потом! – папа захлопнул коробочку и завёл граммофон по новой. На этот раз не заело.