Взгляд ее при этом потускнел на секунду-другую, подобно тому, как тускнеет свет ламп при снижении напряжения. Действительно боится, не притворяется.

Невротический страх, в отличие от реального, обусловленного инстинктом самосохранения, иррационален или кажется таковым на первый взгляд. Фрейд считал проблему страха узловым пунктом, главной тайной человеческой психики и был уверен, что корнями все наши страхи уходят в детство.

Анна закрыла лицо ладонями. Закрыла не встык, а внахлест – левый мизинец лег поверх правого и слегка подрагивал.

Владеть собой она определенно умела. Два всхлипа так и не перешли в рыдания, а после нескольких минут, проведенных в туалете, Анна вернулась совершенно спокойной. Даже макияж успела обновить за это время, уничтожив все следы былого смятения.

– Простите, накатывает, – сказала она, садясь в кресло. – Собственно, из-за этого я к вам и пришла. Не могу сама с собой справиться…

И тут случилось непоправимое, годное для какого-нибудь водевиля, но совершенно неуместное в реальной жизни. Хлопнула одна дверь, распахнулась другая и в кабинет вошла, нет – ворвалась, Илона, бывшая супруга Михаила, явно намеревающаяся стать его вечной головной болью.

– Не ждал меня?! – не обращая внимания на то, что Михаил не один, завопила она. – Думаешь, что если отключил телефоны, то я тебя не найду?! Думаешь, что развод поставил точку в наших отношениях?! Так знай же – от меня не скроешься!

Выглядела бывшая супруга так, что хоть госпитализируй. Лицо красное, перекошенное, глаза навыкате, губы дергаются, вся трясется, да еще и дышит прерывисто. Юбка сбилась набок, блузка местами вылезла из-под нее, сумочку держит за ремешок, как кистень. «Это она в таком состоянии машину водит? – ужаснулся Михаил. – Да нет, наверное, такси взяла, на таких нервах со двора не выедешь, не то чтобы в разгар рабочего дня ездить по центру Москвы.

Анна среагировала мгновенно. Встала, сунула ноги в туфли, подхватила свою сумочку, улыбнулась Михаилу (улыбка показалась ему ободряющей) и ушла, не желая быть свидетельницей семейного скандала. Уже и не семейного, если принять во внимание развод, но в то же время семейного.

– Я обзвонилась тебе, мерзавец! Почему ты позволяешь себе днем отключать телефоны?! А если со мной что-то случится и Оля не сможет с тобой связаться?! Хорош отец!..

Объяснять, что во время сеанса нельзя отвлекаться на телефонные разговоры, не было смысла. Так же как и объяснять, что во время сеанса нельзя врываться в кабинет и вести себя подобным образом.

– Мне надо срочно уехать до понедельника, а с Олей некому остаться! – Илона плюхнулась в кресло и закинула ногу на ногу. – И родной отец не хочет принять участие…

Почему не хочет? Что за срочность? И разве нельзя было послать эсэмэску, которую Михаил непременно бы прочел в перерыве между сеансами? Что за манера реагировать на все так, словно не живешь, а играешь роль в какой-то из шекспировских трагедий? Или не шекспировских, у того же Островского тоже все с надрывом, на звенящем нерве… Михаил посмотрел на часы и понял, что в его распоряжении не более пятнадцати минут. За это время надо успеть выпроводить Илону, причем успеть выпроводить успокоившейся и по возможности удовлетворенной, чтобы через пять минут она не вернулась и не сорвала следующий сеанс. С нее, безбашенной, станется…

– Водички? – спокойно предложил Михаил.

Водичку ему посоветовали засунуть кое-куда. Никакой логики, сплошной абсурд – ну как можно засунуть воду? Разве что влить, впрыснуть, налить. Ну, нет так нет, наше дело предложить.