– Решить? – Нагульнов чуть не поперхнулся напоказ. – Это как ты себе представляешь, майор? Это и есть тот самый сбыт в особо крупном. У нас на весь отдел за месяц выходит килограмма три, а тут – сразу два из дзагаевских рук. Вооруженное сопротивление сотруднику милиции. Трупак, в конце концов. Нельзя сказать, что не было.

– Да брось, Нагульнов, можно все. Желание бы было. Бумага все стерпит – чего мне тебе объяснять? Трупак? Отлично, вот на него все и повесь, на мертвого.

– Конфискат потерять, лишний ствол обронить, – пропел Нагульнов.

– Ну видишь, все ты понимаешь, – улыбнулся одними глазами – как своему, одной с собой породы: мы, люди силы, можем завсегда друг с дружкой договориться. – Помоги. Услуга за услугу, Анатолий, я не забуду, я добра не забываю. Поговори со следаком своим. Ведь уголовное, насколько понимаю, еще не открывалось, не успели. Сейчас проще всего решить. Сейчас ты еще сам нормально можешь поиметь, а если не сейчас, тогда уже другие… чего ж ты будешь прокурорским отдавать законный свой кусок? Ван хандред зеро зеро зеро. Американс долларз. Тебе, – прижмурился блудливо уэсбэшник, как будто раскусил, распробовал начинку… – Всего-то надо написать, что никакого Дзагаева там не было. Что скажешь, майор?

– Скажу, что надо было мне ту тварь вчера на месте завалить. И никакого бы Дзагаева сейчас бы не было нигде. Мне на палочки, миру на радость.

– Не понял, – блудливая улыбочка сошла с лощеного лица майора.

– Чего ты не понял? – Нагульнов перенес вес тела на локти, надвинулся. – Эта тварь в меня вчера стреляла, целилась. Из калибра 7,62. Могла в моих ребят. Такие по моей земле не ходят.

– Ну, хорошо, я понимаю, ты мужик серьезный, не любишь, чтобы кто-то на твоей земле хозяйничал по беспределу, но ты пойми, не твой вот это уровень. Серьезные тут люди подключились. Давай замнем все это по-хорошему. За хорошие деньги.

– Нет, щедрый ты мой, не договоримся.

– Что? Ты что кобенишься, Нагульнов? Я что-то не пойму, с чего включил вдруг правильного, а? С барыг получаешь, а тут вдруг чего? Я что – всех дел твоих не знаю? С кого ты получаешь, сколько и за что? Тебя вот только чуть тряхнуть – рассыплешься. В двое суток в СИЗО загремишь. Сгниешь на красной зоне. Попутал, кто к тебе пришел? Это я ведь сейчас с тобой по-хорошему. Ты по-плохому хочешь?

– Попробуй, – скучно толкнул Нагульнов.

– Ну, ладно, ты сам напросился, майор. – Взгляд Острецова стал пустым, настолько никакого Нагульнова не содержалось вот в этом взгляде. Подрагивая торжествующей глумливой ухмылкой, он бросил кожаную папочку на стол, раскрыл, достал листок, исписанный от рабски трясущейся руки, – нагульновскую гибель, приговор, – и двинул по столу к Нагульнову. – Вот с этим ознакомься для начала. Заявление гражданина Пустовойтова, у которого ты вымогал десять штук в обмен на свободу сыночка, не забыл еще, нет?

Нагульнов пробежал глазами по строчкам: да, быстро обработали вчерашнего коммерса. Но, впрочем, можно и обратно обработать, так, что он имя и лицо Нагульнова забудет.

Острецов помолчал, давая прорасти брошенным зернам, и стал вгонять привычно гвозди:

– Будешь артачиться – вот это заявление уйдет в прокуратуру. Начнем служебную проверку – ниточка потянется. И до пушкарей доберемся, и до палаток с контрафактом, и до игорных домиков, которые крышуешь. Тебе не станет, правильный ты мой. – Доволен: попал, за жабры зацепил – убогий. – Короче, срока тебе сутки, чтоб все решить по нашему вопросу. Как надо сделаешь – дыши. – И вдруг поперхнулся, осекся, прошибленный жутким нагульновским встречным; черты, выражавшие властную силу, диктат, вдруг студенисто колыхнулись и обмякли от лобового столкновения с Железякой; рука непроизвольно дернулась к расшибленному немощью лицу, когда Нагульнов грузно, давяще надвинулся, навис, не отпуская, вклещиваясь люто: уже лет двадцать как никто не смеет подзывать его свистом к себе.