– Ну, пока, – сказал Алик.
– Пока. Ни пуха ни пера.
– Иди к черту…
– Вить, а Вить, с кем ты лясы свои натачивал?
– Приятель один.
– А я что, носорог? Меня зачем ему в окно показывал?
– Да я тебя и не показывал вовсе.
– А чего ж он глазел?
– Я сказал, что бензин несу, брюки себе почистить, вот и весь разговор.
– Архип Иванычу, небось сказал, несу. С Тарасовки, да?
– Ничего я про тебя не говорил. И чего ты пугливый такой? Прямо как лань.
– Лань – она очень красивых форм тварь. Давай пей за здоровье Любушки нашей. Ух, красавица, дай ей Боженька хорошего сыночка! Пей!
Они чокнулись, и Витька выпил.
– Зря я захмеляюсь, – сказал он. – Не ровен час – милиция остановит. Я ж за Любкой сегодня еду…
– Я тебе говорил – не гони… Мусора, они только к тем с подозрением, кто гонит… А кто потихоньку да полегоньку, тот катает себе по городу и горя не знает…
Прохор вдруг замер и прислушался.
– Ты чего, Архип Иваныч? – удивился Виктор.
– Погоди…
– Да чего ты? Один я, один…
– Вроде бы кто у машины балует, слышишь, дверь хлопнула?
Виктор сорвался с места и бросился к окну. Прохор кошачьим, тихим движением достал из портфеля шило, спрятал его за спину и пошел к Виктору, который смотрел во двор…
– Никого нет, – сказал он, не оборачиваясь, – померещилось, видать, вам, Архип Иваныч…
Прохор застонал и, падая вперед, ударил Виктора шилом под левую лопатку: этот удар был его коронным – он казнил сорок семь человек именно этим ударом. Это было двадцать лет назад, в Минске, после покушения на гаулейтера…
Витька молча осел на пол, даже не вскрикнув.
Прохор оттащил труп от окна и положил на кушетку. Затем полил его бензином, подвинул к кровати стул, положил на стул спички и папиросы, раскрыл коробок и, достав из шкафа пиджак, долго смачивал его бензином. Потом выбросил в мусоропровод стаканы, из которых они пили, и бутылку. Осторожно заглянул во двор. Там было пусто. Быстро чиркнув спичкой, он бросил ее на Витьку. Туго вспыхнуло синее пламя. Прохор осторожно высунулся из квартиры и по-кошачьи тихо бросился вниз. Согнувшись, приволакивая ногу, он медленно вышел на улицу, пересек ее и сел в первый проходящий троллейбус.
«Нет Витеньки, – подумал он, – сгорел мальчик. А с ним и Тарасовка моя сгорела. Один свидетель у меня был, кроме Бога. А Бог простит, он у меня свой, собственный».
Сударь прогуливался на условленном месте. Прохора не было.
«Вот старая сволочь! – думал он. – Если не придет, на дело не пойду. Без марафета какое, к чертям собачьим, дело? А может, у профессора марафет есть? У всех врачей он должен быть. Картины картинами, а грамм бы наркотика, а?»
Он даже улыбнулся, когда представил себе, как в тумбочке, обязательно в тумбочке, где-нибудь в профессорской спальне, найдет белую бумажку, свернутую пакетиком.
«Что, на Витьке свет клином, что ль, сошелся? В конце концов, возьму такси, скажу – на курорт. Пятерку в зубы – что он, в чемоданы лезть будет?»
Сударь снова посмотрел на часы: Прохор опаздывал уже на полчаса.
«Через час там будет маячить Чита. Ладно. Пойду без Витьки. А марафет у профессора обязательно будет».
Он остановил такси и сказал шоферу:
– Слушай, приятель, у тебя часа два есть?
– У меня не два. У меня двадцать четыре часа есть.
– Тогда порядок. Я, понял, сегодня на море мотаю, в Гагру. Надо за шмотками к себе заехать, а потом – к брату.
Сударь достал пять рублей и протянул их шоферу.
– Держи. Поехали в Грохольский, там меня братан ждет.
– Поехали, – согласился шофер и включил счетчик, – чего ж не поехать…
Профессор Гальяновский сидел около окна и курил. Он очень медленно курил, и каждая затяжка пожирала заметную часть сигареты. Сигареты были очень крепкие и вкусные: позавчера профессор был на приеме у итальянцев и привез оттуда подарок – две пачки каких-то особых сигарет, сделанных по абиссинскому рецепту. Итальянцы хорошо знали профессора, потому что он несколько раз выступал с докладами в Риме и Неаполе. Он был почетным академиком Итальянской академии и бывал в Италии раза по два в году. В посольстве знали его страсть к крепким сигаретам и обязательно каждый раз готовили в подарок что-нибудь диковинное и новое.