– Не верю. И стрелял он до последнего, пока надежда попасть оставалась. И вообще… не хочется, чтобы все, кто погиб у пушек, зря пропали.

– А, так вы совесть убаюкиваете. Хорошее дело, но с ним – к попу. А меня увольте, ваше благородие.

Обычное титулование механик – сам вполне «благородие», даже «высоко-», целый подполковник по адмиралтейству – повторяет и подчеркивает. Намекает, душа трепетная. Мол, не будь ты монаршим отпрыском…

Все-таки Евгений попробовал продолжить разговор. Неужели все, что произошло за последние часы, – окончание похода, бой, политая кровью палуба, – ничего не переменит?

– Не только совесть… Мне, быть может, когда– нибудь придется стать на мостик броненосца. Потому…

Вот теперь с механика сползли и придурочное раболепие, и язвительность. Осталась злоба.

– Ну так и становитесь! Все, что потребно, начальство доведет… циркуляром. А там стойте себе на мостике да гоняйте черную команду внизу. Механиков, которым не то что самим до мостика не дослужиться, но даже детей в Морской корпус не определить, хотя новые правила приема два года как высочайше подписаны! Думаете, взялись за самую белую из черных работ, так своим стали?

Алексеев вздохнул. Да, вот вам и боевое братство. А все из-за глупых гардемаринских шуток. В другое время он бы держался от проказ подальше, но два месяца, наполовину заполненных штилеванием, во время которых решительно нечего делать, подвигли на шалости. Да, еще он готовился к экзаменам… а еще жертва попалась неправильная. Про то, что механик – лицо в кают-компанию скорее допущенное, чем принятое, будущий мичман тогда не подумал. Зато решил, что хозяин корабельных глубин так же скучает – машину не пускают, эскадра идет под парусами. Вот и развлек, как сумел.

Не подумал, что немолодой уже человек не оценит постель, наполненную сухарными крошками, которые через окно подал в закрытую на ключ каюту качающий воздух брандспойт. Не предположил, что тот узнает, кто додумался подсыпать горох в вентиляцию машинного отделения как раз перед очередной проверкой…

Со скуки бесились и другие гардемарины, и не все проказы минули стороной Николая Федоровича. Только шутки Алексеева изобретательней, внезапней. Да и «полировали» его адмирал с капитаном аккуратней, чем прочую молодежь. А потому нахал решил, что занимается делом вполне допустимым, и продолжил изводить жертву. До самого производства. Потом стало как-то не до скуки: в училище артиллерийское дело давали не настолько полно, насколько хотелось бы. Пришлось изучать наставления, бегать с просьбами разрешить практические стрельбы. И ведь дозволили! Пары разводить не разрешали, из-за чего от эскадры постоянно отставали то «Витязь», то «Алмаз», то «Варяг». Но одной туманной ночью кормовой плутонг флагмана потратил несколько половинных зарядов. И это тоже сказалось на отношении.

Возможно, если бы механик подал рапорт… да просто грохнул кулаком по столу в кают-компании и призвал распоясавшегося цареныша к порядку, все бы закончилось. Алексеев извинился бы, выходки – прекратились. Понятно, что рукопожатие под придирчивым взглядом капитана механику бы дружелюбия не прибавило, и отношения остались бы прохладными. Так с ним не детей крестить!

Вместо этого Николай Федорович вздумал примерить мученический венец. Обида, словно гной в нарыве, взлелеялась, загустела. Потом – разнос от грозного адмирала за то, что машина при обросшем за три месяца корпусе не смогла повторить результата сдаточных испытаний… Вот некстати заданный очень раздражающим человеком простой вопрос и вскрыл нарыв, точно скальпель. И что в результате? Мичман кругом виноват и более всего зол именно потому, что понимает – обиды старика справедливы.