Ольга не могла найти в Москве жениха-мачо, он уехал в командировку в Прибалтику, хотел купить там «Спидолу» и кое-что для молодой жены – трикотаж там, янтарь или украшения для кухни.

Ольга на кладбище потеряла сознание. Она очень хотела тогда умереть, и ей дана была временная смерть, и она там увидела гневно раскрытые глаза мамы и даже успела на нее обидеться за это. Потом обрадовалась, что мама смотрит живыми глазами, но ее уже трясли изо всей силы и совали в нос нашатырь. И она снова увидела, что мама лежит мертвая, закричала, рванулась обратно, но тут же обмякла и уже маму не видела. Тетка была в ответственной командировке и на похороны сестры не поспела.

После университета Ольга чуть больше года учительствовала в Болшево, пока защищал диплом муж. Ей дали комнатенку в деревянном бараке. Но, окончательно замерзнув и будучи беременной да еще и с малым ребенком, она решила вернуться в Р., в мамину комнату. На Курском вокзале она увидела мачо, который бережно вел под руку беременную женщину. Мамин жених был белый как лунь, а жена могла бы сойти и за его дочь.

Кольнуло в сердце: вспомнила, как уезжала мама из Москвы, оставив ей кое-какие вещи. Зачем таскать туда-сюда, если через месяц вернется? Ольга до сих пор носит в мороз кофту толстой вязки. Ее не берет время, только рукава слегка вытянулись. Благодаря ей она долго не покупала зимнее пальто – осеннее с маминой кофтой хорошо грело.

Надюша попросила судно. Ольга наклонилась достать, но та оттолкнула ее рукой и потребовала Ваняточку.

Она пи́сала торжественно, громко, гордая ухаживанием именно мужа: совсем ведь другое дело, чем племянница, у которой определенно не из того места руки растут. Надюша не любила дочку сестры и покойную сестру не любила тоже – никчемные женщины, ничего не добились в жизни, достойного места не заняли. Тёхи! Особенно эта, с отвислым задом. Подрабатывает корректоршей в каком-то никому не нужном издательстве, исправляет чужие ошибки. Иногда сама напишет незнамо что, то про ударения в словах, то про то, откуда они пошли, все эти слова. Оно тебе нужно?

Однажды Ванятка пристал к Ольге с неразрешимым вопросом: надо ли убить человека еще до того, как он захочет предать родину? Так сказать, освободить его смертью от греха? Какое твое мнение, где лежит правда-истина? Та аж задохнулась. Сказала, что предательство родины тьфу по сравнению с убийством. Родина – место рождения. И сколько тысяч людей меняют его, считай, каждый день. А если родина – камера, то сбежать из нее – святое дело. Убить же… Это она даже понять не может. И слушать не хочет, что есть какие-то родины, медом намазанные, на которые надо молиться. Нет заколдованных царств и родин. Человек имеет право выбора севера и юга, океана и горы. Как вам не стыдно, дядя Ваня, производить такие сравнения. Тогда-то и наступило второе за ольгину жизнь долгое необщение с теткой. И опять из-за нее. В первый раз не послушалась и уехала в Москву. Ну и что? Хорошо тебе было? Вернулась, как побитая собака. И тут. Чего стоило принять позицию дядьки? Просто бы кивнула и все тут. Так нет же! Вот так, жили в одном городе, на соседних улицах и в упор не хотели видеть друг друга. Замирились на болезни Надюрки. Ольга пошла, потому что о болезни написали в газете. Ванятка встал в дверях.

– Пошел ты к черту! – сказала Ольга. – Патриот хренов.

И Ванятка покорно сделал шаг в сторону. Он был как бы польщен. Все-таки патриот бесспорно. А хренов – хорошее слово. У него командир был Хренов. Не человек – зверь по уму и правилам жизни. Едва не убил одного дурачка, который простодушно предложил поменять фамилию. «Мои предки, – орал командир, – из петровских Хренов, мы специалисты по лошадям первые в мире. Хреновым был и буду на веки вечные». Ну, скажите, причем тут Ванятка, если другой человек был Хренов? Но для Ванятки командир был пусть не самое большое, но все-таки какое никакое светило.