Над вековым лесом висело хмурое октябрьское небо. Блёклое солнце стояло ещё высоко. Братья Силины шагали рядом с Яшкой.

– Слушай, цыган, да с чего ты взял, что Кремня сыщешь? – с сомнением спросил Антип. – Лес-то – не лукошко, наугад иголочку не вынешь… Может, он, покуда мы считались да собирались, уже с десяток вёрст отмахал…

– Кто – Кремень? – коротко хохотнул Яшка: блеснули белые зубы. – И господь с вами, земели… Кремень – он же московский! Отколь ему тайгу знать? Тут ведь умеючи надо! И знающий человек, не ровён час, сгинет, а уж городская птица… Опять же – путь верный держать надо. По солнышку, аль по мху на деревьях…

– Ну, ты нас-то хоть не учи, – проворчал Антип, напряжённо вглядываясь в сплетение суковатых ветвей. – Мы-то тож по лесам блукать обучены. Я вот другого уразуметь не могу – как в городах-то ваших люди не теряются! Однова вёз с тятей пшеницу к дядьке в Гданьск… – Он умолк, заметив, что цыган его не слушает. Словно неведомая сила увлекла Яшку в сторону – к прогалу. Потом отчего-то его понесло влево. Катька повторила этот зигзаг, словно привязанная на тонкой, невидимой бечёвке. Глаза её неотрывно следили за мужем. Она шла следом шаг в шаг – не замечая ни острых сучьев валежника под босыми ногами, ни скользкой палой хвои… Антип коротко взглянул на эту пару и хмыкнул. Придержал брата за плечо:

– Погодь…

Ефим остановился. Проводил глазами Яшку, который без единого слова свернул в кусты. Изумлённо посмотрел, как исчезает вслед за ним Катька.

– Антипка… они чего? Тож, что ль, в бега ударились? Глянь – как сговорились… Может, покуда не поздно, придержать их?!

– Выдумал тоже… – махнул рукой Антип, пряча улыбку в серых спокойных глазах. – Сами вернутся к вечеру, куда денутся. Я смекаю, Яшка для того Катьку и выпросил, чтоб полюбиться хоть малость. Их ведь друг до друга с самой Москвы не допущают! Два года почти – шутка ль?

Ефим невольно вздохнул, покосившись на заросли, в которых пропали Яшка с женой. И молча зашагал вслед за братом.

… – Ой… Яшка… ой, мэ мэра́в, дэвлалэ́… Акана́ мэ мэра́в, совлаха́ва![2] Ой, что ж ты делаешь, чёрт, постой… О-о-о, дэвлалэ-э-э… Ми́ленько, ми́ленько миро́-о-о[3]…

– Катька… Катька… Два года без тебя, дура… Два года! Как не помер, не знаю… Дэвла, как пахнет от тебя… Как раньше… мёдом гречишным… Не судьба мне без тебя остаться… Бог про то знает… он и вот сейчас… Тихо!!!

Последнее слово муж сказал вдруг таким голосом, что Катька враз умолкла. И застыла, вжавшись спиной в колкую холодную почву. Радостный шёпот замёрз в горле, от страха похолодели пальцы. Но она много лет была замужем за конокрадом и сейчас по одному короткому его слову затихла, замерла, готовая лежать так хоть до завтрашнего утра. Она боялась даже охнуть от боли, хотя муж прижимал её к земле всей тяжестью и, казалось, вот-вот расплющит, как лягушку. Прошло несколько минут, прежде чем она решилась спросить чуть слышным шёпотом:

– Что, Яша?

Он нахмурился: молчи! И показал взглядом влево, в густой кустарник на краю болотца. Катька скосила глаза – и обмерла. Там, возле огромного, с повисшими корнями выворотня, шевелилось и ворчало что-то мохнатое, тёмное.

– Рыч?[4] – одними губами спросила Катька. Муж кивнул, и оба застыли. Шевельнуться и, не дай бог, звякнуть цепями в эту минуту означало верную погибель. Можно было только слиться с этой мокрой палой хвоей, с ветвями, с корнями, с птичьим писком. И ждать.

Цыгане лежали так долго. Солнце медленно двигалось над их головами, путаясь в ветвях вековых сосен. Паук над самыми глазами Катьки успел сплести целую паутину и засел в розетке жёлтых листьев, ожидая первой жертвы. Прямо над затылком Яшки дятел долбил сухой сук. Труха сыпалась на чёрные курчавые волосы цыгана: он не стряхивал её. Неслышно, сизой лентой, протекла мимо гадюка. А медведь всё не уходил: до Катьки доносилась его возня и ворчание. Казалось, прошла целая вечность, пока огромный зверь не кончил терзать трухлявое бревно и не пошёл, переваливаясь, к болоту.