– Такой дурой себя чувствую, – сказала Энджи.

– Глупости говоришь, – сказал я.

Мы ехали от «Эшмонт-гриля», и она попросила меня остановиться у парка Коламбия в Южном Бостоне. На его краю возвышались подковообразные, отделанные гранитом трибуны, с трех сторон окружавшие гаревую дорожку. Мы купили упаковку пива, принесли ее на трибуну и сели на скамью, смахнув с нее мусор.

Парк Коламбия для Энджи – место священное. Двадцать лет назад ее отец, Джимми, исчез во время облавы на мафиози, и здесь мать решилась сказать дочерям, что их отца нет в живых, хоть тело тогда и не было найдено. Когда Энджи не может заснуть или ей по ночам мерещатся призраки, она иногда приходит сюда.

Океан шумел в полусотне метров от нас, и дувший с него ветер заставил нас, чтобы не замерзнуть, крепко прижаться друг к другу.

Энджи наклонилась вперед, глядя на беговую дорожку и широкую полосу зелени за стадионом.

– Знаешь что?

– Что?

– Не понимаю, как можно причинять страдания другим людям. – Она повернулась и оказалась лицом ко мне. – Я сейчас не о тех, кто отвечает насилием на насилие. В этом мы все повинны. Я о людях, которые причиняют страдания другим просто так. Кому нравится делать гадости. Кто ловит кайф оттого, что утаскивает за собой в дерьмо всех.

– Ты о пьяницах в баре.

– Да. Они бы меня изнасиловали. Изнасиловали. Меня. – На мгновение она приоткрыла рот, как будто смысл этих слов вдруг дошел до нее впервые. – А потом пошли бы домой и отпраздновали. Нет-нет, погоди. – Она протестующе вскинула руки, чтобы я не перебивал ее. – Нет, не то. Они бы не праздновали. Самое плохое не это. Самое плохое то, они бы и не думали об этом. Раздели бы меня, надругались всласть, а потом помнили бы об этом так, как помнишь выпитую чашку кофе. Не как что-то такое, что следует праздновать, а как одно из рядовых впечатлений дня.

Я молчал. Что тут скажешь?

– А Хелен, она, Патрик, почти такая же дрянь, как эти пьяницы.

– При всем уважении, ты преувеличиваешь, Эндж.

– Нисколько. Изнасилование – осквернение одноразовое. Оно жжет тебя изнутри и сводит тебя на нет, пока какая-то скотина сует в тебя свой член. Но Хелен со своим ребенком сделала… – Энджи взглянула на беговую дорожку внизу и отхлебнула пива. – Ты слышал, что говорят матери. Видел, как Хелен относится к исчезновению девочки. Готова спорить, она оскверняет Аманду каждый день, не насилием, не жестокостью, а равнодушием. Она выжигала своего ребенка изнутри, понемногу, так отравляют мышьяком. Вот что такое Хелен. Она – мышьяк. – Энджи кивнула, как бы подтверждая для себя верность сделанного вывода. – Она – мышьяк.

Я взял ее ладони в свои.

– Можно позвонить из машины и отказаться от этого дела. Хочешь?

– Нет. – Энджи покачала головой. – Ни в коем случае. Эти люди, эти эгоистичные гребаные людишки – Большие Дейвы и Хелен – они загрязняют собой мир. И я знаю: что посеяли, то и пожнут. И хорошо. Но мне пути не будет, пока не найдем девочку. Беатрис была права. Аманда там одна. И никому до нее нет дела.

– Кроме нас.

– Кроме нас. – Глаза Энджи горели какой-то яростной одержимостью. – Я буду искать ее, Патрик.

– Хорошо, Энджи, хорошо, мы будем ее искать.

– Ладно, – сказала она и слегка стукнула своей банкой с пивом по моей.

– А если она уже мертва? – спросил я.

– Она жива, я это чувствую.

– Но если?

– Она жива. – Энджи допила пиво и бросила банку в сумку, стоявшую у моих ног. – Жива, и все. Ты понял?

– Конечно.

Когда мы пришли домой, Энджи обессиленно рухнула на кровать и тут же выключилась. Я вытащил из-под нее покрывало, укрыл ее и погасил свет, потом пошел на кухню, сел за стол и стал записывать сведения, касающиеся исчезновения Аманды и собранные за последние двадцать четыре часа: наши разговоры с Маккриди, с персонажами из «Филмо», с родителями детей на спортплощадке. Закончив, я достал из холодильника пиво и стал пить, стоя прямо посреди кухни. Всякий раз при виде темных прямоугольников окон перед глазами всплывало ухмыляющееся, с мокрыми от бензина волосами лицо Джерри Глинна, заляпанное кровью его последней жертвы, Фила Димасси.