Это странное взаимодействие двух, казалось бы, совсем не подходящих друг другу людей приносило в Гиперборею гигантское количество эфира. Я даже начал бояться, выживет ли Александр Владимирович после такого. Я-то знал, что со здоровьем у самозванного писателя есть проблемы. Собственно, сами скоро всё увидите. Но он ничего, держался. А Марину – Марину так просто несло.

– Представляете, Александр Владимирович? – Она всё же была с ним на «вы». – Ему ночью приснился его дедушка, который так и сказал: мол, сегодня ты будешь убегать от полиции и тебя спасёт дверь подъезда, а за этой дверью живёт твоя любовь! Представляете, это ему всё во сне сказали, он мне поклялся!

Александр Владимирович тоже затянулся сигаретой и задумчиво спросил:

– А ты хоть любишь его?

Марина на мгновение задумалась, а потом быстро ответила:

– Ну, это ведь судьба. Вы верите в судьбу?

Если бы у меня был голос, я бы засмеялся. Потому что все эти истории про судьбу мы придумали много тысяч лет назад, но каждый раз удивляемся, как легко люди в них верят. И, даже разуверившись, всё равно держатся за них, как за спасительный обломок мачты после кораблекрушения. Везучий юноша Павел Сергеевич Корольков стал возлюбленным Марины и, судя по всему, начал привыкать к этой замечательной роли. Казалось бы, сумасшедшая связь двух молодых людей должна была давать большое количество эфира. Ан нет! Удивительно, но совершенно невинные разговоры, происходившие у Марины с Александром Владимировичем на кухне, выбрасывали в Гиперборею эфир, равноценный шести-семи ночам, полным безудержного молодецкого секса с Корольковым.

– Судьба – это наши с тобой мечты и, по большому счёту, химеры. – Солодилин сощурился, и взгляд его не без удовольствия скользнул по Марининой фигуре, изящно изогнутой для, казалось бы, неудобного сидения на подоконнике.

Марина этот взгляд безошибочно считывала и выгибалась ещё эффектнее:

– Вы даже не представляете, как мне с ним хорошо. Мы давно проникли за все возможные запреты.

Солодилин молча закуривал, тоже стряхивал пепел в яркую ночь Тверской и задумчиво спрашивал у юной девы:

– Родители-то твои что говорят?

Марина молчала. Родителям она пока ничего не рассказывала про неожиданно объявившуюся любовь. А вот про Солодилина рассказывала. Про Солодилина рассказывать почему-то было не страшно. Мама после некоторого замешательства попыталась выяснить две важные для себя вещи: было ли у них уже что-то с этим пожилым человеком, а если нет, не приставал ли он? Узнав, что нет и не приставал, мама успокоилась. А зря. Потому что на вопрос о приставаниях Марине ответить было не очень просто. Нет, Солодилин точно не приставал, но Марине порой казалось, что именно приставал. И даже, может быть, хотелось, чтобы приставал. Чтобы она ему могла сурово сказать: «Эх, Александр Владимирович! Вы ведь взрослый человек! Ну как вам не стыдно?» Марина всё это живо представляла себе уже много раз, но Солодилин всё не давал повода так сказать. А сказать так очень хотелось. Интересно, что занятая всеми этими мыслями о пятидесятилетнем Солодилине Марина про молодого и перспективного Королькова вспоминала гораздо реже. А ещё с Корольковым было совершенно неинтересно разговаривать. Он всё время нёс какую-то самовлюблённую ахинею про молодёжный протест всех против всего и совершенно не интересовался тем, что, собственно, было интересно Марине.

С Солодилиным всё было по-другому. Тут в основном говорила Марина, сидя на подоконнике, увлечённо размахивая зажжённой сигаретой и поправляя непослушные волосы, которые постоянно и картинно падали на глаза. Александр Владимирович очень внимательно слушал. Иногда он что-то отвечал или рассказывал, но именно Марина всегда задавала тему разговора и всегда ставила в нём точку. С Корольковым так не получалось.