«Громче, чем шум битвы, – подумал Катон. – Гораздо громче».

Некоторое время император стоял неподвижно, греясь в лучах почитания. Лишь голова его слегка подергивалась: это происходило непроизвольно и не поддавалось никакому контролю. Наконец Клавдий медленно поднял руку, приветствуя собравшихся, которые откликнулись на этот жест еще более оглушительным ревом. Затем рука императора упала, он взошел на помост и неуклюже опустился на сиденье. Когда рядом с ним появилась его жена, Мессалина, ликование сделалось и вовсе безумным.

Макрон склонился к Катону и прокричал ему в ухо:

– Судя по тому, что я слышал, здесь найдется немало тех, кто знает ее чуть ли не так же хорошо, как и ее муж.

Он усмехнулся, тогда как Катон встревоженно огляделся, опасаясь, не подслушал ли кто это высказывание. Он прекрасно знал, что в любой толпе найдется немало желающих донести, за скромное вознаграждение, о крамольных речах дворцовым агентам. После такого доноса в дверь невоздержанного на язык человека стучались преторианцы. Его уводили, и больше его никто не видел и ничего о нем не слышал. К счастью, неосторожные слова Макрона потонули в реве толпы, так что Катон вздохнул с облегчением.

И тут в ложу вошел еще один человек: худой, темноволосый, в простой белой тоге. Клавдий улыбнулся вошедшему и указал ему на место рядом с помостом. Катон почувствовал у своего уха сложенную чашечкой ладонь Макрона: тот указал на новоприбывшего и спросил:

– Узнаешь, кто пожаловал?

Катон кивнул.

– Наш приятель, секретарь императора.

– Как думаешь, Нарцисс знает, что мы в Риме?

– Если еще и нет, то скоро узнает!

– Нам это ничего хорошего не сулит. Это ведь он, ублюдок, подбил командующего на то, чтобы подвергнуть нашу когорту децимации.

– Да уж, помню. Весть о том, что я жив, его не обрадует.

Глядя поверх голов зрителей на Нарцисса, Катон ощутил накатившую волну страха. Мало что могло укрыться от человека, контролировавшего тайные службы Империи и располагавшего, в силу доверия к нему Клавдия, почти неограниченными возможностями. И уж конечно, узнай Нарцисс, что Катон в городе, он уж постарается – чем скорее, тем лучше – обрубить все концы, удушив его в каком-нибудь темном, забытом каземате Мамертинской тюрьмы. Правда, при всех возможностях Нарцисса оставалась некая вероятность того, что его всевидящее око пока еще не обнаружило их с Макроном.

И в этот самый момент Нарцисс вдруг повернулся на своем сиденье и, прежде чем Катон успел среагировать, устремил взгляд поверх толпы именно туда, где сидели центурионы. Внутри у Катона похолодело: с задержкой всего на долю мгновения он распластался на скамье, уйдя с линии взгляда.

– Дерьмо… – твердил в отчаянии Катон. – Дерьмо… дерьмо… дерьмо!

Ничего не понимающий, но встревоженный странным поведением друга, Макрон присел на корточки рядом с ним.

– Что с тобой?

– Он нас засек! Нарцисс меня видел.

– Ну не хрена же себе! Но как это возможно? Мы всего лишь пара физиономий среди тысяч людей. Он не мог…

– А я тебе говорю, он видел меня! – вскричал Катон, чуть ли не ощущая грубую хватку преторианцев, которых Нарцисс, конечно же, пошлет его схватить. – Все может закончиться в любой момент.

Макрон медленно поднялся, бросил взгляд на императорскую ложу и тут же снова присел рядом с другом.

– Послушай, он даже не смотрит в эту сторону. Сидит, беседует с императором, ничего больше. Не мог он тебя узнать. Успокойся!

Ликующие крики быстро смолкли: жрецы приготовились совершить жертвоприношение в честь открытия состязаний. Двое жреческих помощников вытащили из клетки упиравшегося белого козла, подняли, схватив за ноги, по ступеням к алтарю и бросили на поблескивающую мраморную поверхность. Над площадкой разнесся едва достигавший зрительских рядов высокий голос жреца, возносившего хвалу Юпитеру, наилучшему и величайшему императору Клавдию, его домочадцам, Сенату и народу Рима, а также колесничим. Затем он воздел над блеющим животным кривой кинжал, выдержал паузу, дав солнцу блеснуть на клинке, и нанес удар. Отдаленное блеяние резко оборвалось. Жрец склонился над еще дергавшимся жертвенным животным, вскрыл ему брюшную полость и извлек печень, отливавшую пурпуром и испускавшую в холодном воздухе пар. Он внимательно рассмотрел извлеченный орган, потом подозвал коллегу, который подверг ее столь же пристальному осмотру. Жрецы посовещались, после чего первый из них воздел печень над головой в знак того, что Юпитер принял жертву, а стало быть, можно начинать состязания. По стадиону, замершему до этого в напряженном ожидании, прокатился облегченный вздох. Макрон хлопнул себя ладонями по коленям, ухмыляясь, как мальчишка.