Стас, кряхтя, повернулся к тумбочке и вытащил деньги.

– Может, пивка, где надыбаешь, Вон Юра слюной заходится. Ему можно, у него кости в порядке, а я вот буду страдать…

Юра делал вид, что спит и не слышит Стаса. Он не мог себе позволить такую роскошь. Вся его наличность давно перешла в область туманных грёз, а до её пополнения оставалась долгая неделя.

Стас только к концу второго дня понял, насколько его положение здесь будет зависеть от таких ходячих «счастливчиков». Все обезноженные «скелетники» вообще быстро смекали эту простую истину, всячески ублажали своих добровольных «патронов». И только один из них занимал место, которое Стас никак не мог долго определить.

Каждый день в палате появлялось это маленькое, худосочное существо. Оно было мужского рода с лицом тряпичной куклы, только сильно состарившейся. Существо это, маленький, скукоженный мужичок, возбуждал в отношении своей особы смешанное впечатление насмешливой жалости и безразличия. К тому же, своими повадками он напоминал маленького испуганного пёсика. Трясясь при каждом внезапном появлении больничных работников, мужичонка съёживался, забивался в тёмный угол и там замирал.

Впрочем, при появлении санитарок он был смелее. В моменты раздачи пищи он робко просил налить ему «черпачок жиденького». Но это была лишь проформа. Валера, ибо имя он имел вполне человеческое, в такие часы становился счастливым обладателем пары-тройки добротных порций. Порции доставались ему от истомлённых плохим самочувствием больных, страдающих отсутствием аппетита.

Свой крест Валера нёс безропотно. Долгими вечерами, когда измученная плоть страдальцев находила утешение в привычном мужскому естеству сорокаградусном забвении, Валера, с аскетичными интонациями, будто рассказ и не касался его жизненных перипетий, присовокуплял эпизоды своей крутой судьбы к не менее крепким дозам хмельного болеутолителя. Как-то, в конце третьего дня, из сгустившихся сумерек через балконную дверь неслышной полутенью возникла его маленькая, серенькая фигурка. Юра, лежавший ближе всех, в сердцах воскликнул:

– Тебе бы, Валерик, где-нибудь призраком работать!

– Чего «призраком»? Беспаспортный я… Сам-то я из Казахстана… Когда сел, Союз ещё был, а вышел – нету паспорта! Стали менты гонять, на работе только батрачить за похлёбку… Да и работать мне нечем, пальцы мне менты перебили, не слушаются теперь. Здесь их лечил, да вот остался… помогать. Вроде зав. отделения знает, но не гонит. Сами видите, санитарок нет, а я только и годный, что бельё собрать, куда отвезти, что раздать… А кады кто из начальства появляется, всё равно лучше пересидеть где-нибудь в уголке, с глаз долой…

– Домой чего не едешь, в Казахстан?

– А не к кому. Там мать с сеструхой жили. Мать померла, когда я чалился, а сеструха уехала сюда, в Москву. У нас тут другая сеструха, двоюродная, живёт, да я только не знаю адрес.

Что-то забрезжило в голове Стаса, и он с интересом спросил:

– Как сестёр звали?

– Мою? Мою-то Нинка, а двоюродную Любкой, если правильно помню.

Стас ничего не ответил. Усмехнувшись, он сказал:

– Съезди, Валер, вот по такому адресу на Ярославском шоссе, здесь недалеко, по прямой…

Стас назвал известный ему дом, объяснив сложившуюся ситуацию. Валера не удивился такому жизненному раскладу, только сказал потухшим голосом:

– Чего удивляться, жизнь моя такая, – выше головы не прыгнешь…

Что хотел этим сказать бедолага, не было ясно. Но почему-то все в палате замолчали, издав, по всему видать, сочувствующие вздохи.

И всё же, разногласия по поводу жизненных установок Валеры иногда возникали на социально-философском уровне. Юра, скептически хмыкая, в ответ на жалостливые реплики сотоварищей по палате, с немалой долей иронии замечал: