Штраус не ответил на приветствие, а продолжал глядеть перед собой в пространство. Потом внезапно взорвался:

– Какого черта меня не поставили в известность? – Брызжа слюной, он накинулся на Хауссера. – Ты уже две недели ведешь наблюдение, а я узнаю о проводимых мероприятиях только сегодня!

– Поскольку под наблюдение взяты очень видные лица, необходимо было ограничить круг посвященных в это сотрудников.

– Я тебе не какой-то сотрудник, а твой непосредственный начальник! Я требую, чтобы мне о таких делах докладывали. Это не обсуждается!

– Сожалею, если неправильно оценил ситуацию. Но я решил, что лучше будет ввести тебя в курс дела позже, как было во всех предшествующих случаях, завершившихся летальным исходом.

Штраус поморщился:

– То есть предвидится очередное воспаление легких, как тогда в Хоэншёнхаузене?

Хауссер погладил усы:

– Не исключено. Мидасу определенно есть что рассказать. От него зависит – расскажет он это тамошним следователям или мне.

– Я читал отчеты о слежке. Почему мы его не берем прямо сейчас?

– Потому что там, судя по всему, кроме него, замешаны еще многие лица, которых желательно схватить на месте преступления. Партийные деятели. – Тут Хауссер доверительно кивнул Штраусу. – Возможно, даже из наших рядов. Речь идет об очень большой чистке, – сказал он с улыбкой.

– Черт! Что ты говоришь, Хауссер! – Штраус вытаращил глаза и только тут заметил его усы. – Это что – настоящие?

Хауссер кивнул и снова улыбнулся.

Штраус помотал головой и зажег сигарету:

– Ты что, совсем не следишь за тем, что происходит в мире? Не слышал всю эту муть, которая каждый день несется из-за стены? Цет-де-эф[16] вещает на регулярной основе.

– Сейчас мне не до того, надо смотреть другого рода каналы. Я что-нибудь упустил?

– Похоже, скоро все рухнет. В Польше коммунистической партии пришел конец. В Прибалтике средь бела дня демонстрации. Свыше миллиона человек, взявшись за руки, выстроили живую цепь длиной шестьсот километров.

– Пусть себе сколько угодно выстраивают цепи. Что нам до них, пока у нас стоит стена, которая отделяет нас от фашистов!

– Ты что, не видишь, что она треснула?

Хауссер поглядел на стену:

– Нет. Где треснула?

Штраус опустил стекло и выбросил окурок:

– Ну, так что показало наблюдение?

Хауссер отвел взгляд. Он не собирался отчитываться ни о результатах наблюдения, ни о своих методах.

– Мы еще на предварительной стадии.

– Ты занимаешься этим уже больше двух недель. Какие есть конкретные улики?

– В основном всякие мелочи – мелочи, из которых сложится большая картина. Для того чтобы это понять, надо быть детективом, – сказал он, избегая вдаваться в подробности.

– Скажи мне, что ты узнал, Хауссер. Немедленно.

Хауссер скрестил руки на груди:

– Детали, выпадающие из общей картины… небольшие отклонения. Как я и говорил, мелочи, которые указывают на то, что затевается что-то крупное.

– Не темни, говори яснее.

Хауссер пожал плечами:

– Несколько дней назад Мидас изменил некоторые привычки. Обычно он пил сухое мартини, а тут вдруг перешел на виски с содовой. Сегодня вечером жена уступила ему, когда он добивался от нее секса, а позавчера поскандалил с дочерью. Она хотела ехать с гимнастками в Дрезден на сборы, а он ее не пустил. В семье стали больше есть мяса и больше курить. Мидас реже принимает ванну и душ, но это может быть и случайным совпадением.

Штраус выпучил глаза:

– Ты что, за дурака меня держишь?

– Это почему же?

– Никак ты пьян?

– Разве что слегка. Как я сказал вначале, нужно быть детективом, чтобы оценить всю важность такого рода незначительных отклонений от обычного поведения.