Форменное безобразие, кипятился учитель обществознания. Если кто из вас услышит, что готовятся подобные акции, ваш гражданский долг согласно ПАКТу – сообщить властям.

В школе провели внеплановую беседу, дали дополнительное задание: написать сочинение из пяти абзацев о том, как нынешние беспорядки угрожают обществу. Пока Чиж писал, рука у него заныла и онемела.

И вот провокация, совсем рядом, под окнами столовой. Чижа переполняет ужас пополам с любопытством. Что там – теракт? Восстание? Бомба?

Папа тянется к Чижу через стол, берет его за руку. Раньше, когда Чиж был маленький, папа часто так делал, а теперь это редкость, и Чиж втайне тоскует. Ладонь у папы мягкая, без мозолей – ладонь кабинетного ученого. Пальцы, теплые и сильные, обхватывают пальцы Чижа и ласково гладят.

Знаешь, откуда произошло слово «провокация»? – говорит папа. И объясняет: pro означает «вперед», «за» или «в пользу». Как в словах «прогресс», «проамериканский» или «прокурор».

Давняя папина привычка – разбирать слова на части, точно старые часы, чтобы показать, как устроен механизм. Он будто сказку Чижу рассказывает, старается его успокоить, отвлечь, а может быть, и самому отвлечься.

А vocare означает по-латыни «звать, бросать вызов». От слова vox, «голос». Как в словах «вокал», «вокалист».

Папин голос от волнения взлетает вверх, звенит натянутой струной. И «провокация», говорит он, на самом деле значит «вызов, подстрекательство».

Чиж представляет взорванные рельсы, перекрытые дороги, руины зданий. Вспоминает, как в школе им показывали фотографии: демонстранты швыряют камни, полицейские заслоняются стеной из щитов. На улице работает рация – сквозь помехи пробиваются голоса и вновь пропадают. Студенты за столиками уткнулись в телефоны – выкладывают новости, ищут объяснений.

Ничего, Ной, уверяет папа, скоро все кончится. Нечего бояться.

Я и не боюсь, отвечает ему Чиж. Он и правда не боится. Волосы у него встают дыбом не от страха, а от напряжения, что сгустилось в воздухе, словно перед грозой.

Минут через двадцать снова хрипит динамик – звук пробивается сквозь задернутые шторы и двойные стекла: «Отбой тревоги. В дальнейшем просим сообщать о любых подозрительных действиях».

Студенты понемногу расходятся – ставят на стойку подносы и спешат в общежитие, ворча, что их задержали. Уже перевалило за половину девятого, и у всех вдруг обнаружились срочные дела. Чиж с папой собираются, а Пегги отдергивает шторы, за окнами уже стемнело. В глубине зала суетятся работницы столовой – снуют от столика к столику с тряпками и флаконами моющего средства, одна возит щеткой по кафелю, подметая крошки и овсяные хлопья.

Давайте я шторы отдерну, Пегги, предлагает папа, и Пегги благодарно кивает.

Оставляю на вас, мистер Гарднер, – и с этими словами она спешит на кухню. Чижу не сидится на месте: скорей бы папа закончил, скорей бы домой.

Чиж с отцом выходят на улицу – прохладный воздух неподвижен. Ни полицейских машин, ни людей, квартал опустел. Чиж ищет глазами разрушения – воронки, сгоревшие здания, битое стекло. Нет, ничего похожего. А когда они переходят дорогу, Чиж видит на асфальте, посреди перекрестка, пятно алой краски. Размером с машину, невозможно такое не заметить. Сердце, как на растяжке в Бруклине. И его обрамляет надпись: ВЕРНИТЕ ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА!

Чижа пробирает озноб.

На перекрестке он замедляет шаг, вглядываясь в надпись. ПРОПАВШИЕ НАШИ СЕРДЦА. Краска липнет к подошвам кроссовок, в горле пересохло. Чиж косится на папу – узнал ли он? Но папа тянет его за руку, тащит прочь, не глядя под ноги. И в глаза Чижу он тоже не смотрит.