Еда в автомате стоила в три раза дороже, чем в магазинах, но Отец покупал ее и ритуально разогревал в одной из двух микроволновок в кухонной зоне, после чего осторожно возвращался к себе в номер. К тому времени, когда он садился за маленький столик, еда остывала и ее можно было есть пластиковой ложкой, хотя даже медленное шевеление челюстью отзывалось в плече болезненными покалываниями. Он пытался ослабить неутихающие боли либо садясь, либо ложась на бок и постоянно поправляя подушку на мокрой от пота кровати. То, что пальцы левой руки сохранили подвижность, являлось хорошим знаком, и по этой причине он откладывал поход в больницу в Шипхее. Больница находилась недалеко от того места, где он с семьей когда-то жил, и он не смог бы снова смотреть на этот холм, как и видеть всплывающие в памяти силуэты старых домов.

Спать ему удавалось в разное время суток: в полдень, с шести до девяти утра, в получасовые отрезки второй, самой жаркой половины дня, после которых он просыпался мокрым от пота. Иногда он дремал влажными вечерами, когда его собственный животный запах заполнял тесный номер. На третью ночь он так глубоко провалился в сон, что проснулся лишь в середине следующего дня, когда солнце давило на здание отеля своим огненным жаром. После этого он снова заснул или, может, потерял сознание и очнулся лишь после полуночи.

Прерывистым был его сон или долгим и похожим на коматозный, он оживал пугающими видениями, от которых Отцу казалось, что мозг у него разбился, как глиняная посуда при падении на жесткий пол – а потом был кое-как и неправильно собран.

В часы бодрствования Отец убивал время за просмотром новостей по каналам, предлагаемым медиаслужбой отеля. На других каналах, как всегда в изобилии, были доступны старые фильмы и драмы, документальное кино и комедии, но последние два года он не позволял себе никаких развлечений, давно решив, что лишен права на досуг. Все легкомысленное и пустячное стало для него невыносимым напоминанием о временах, потерянных им навсегда.

День и ночь, покрытый потом и периодически стонущий от пульсирующей боли в плече, Отец просто неподвижно лежал и наблюдал за охваченным бедствиями миром.

Сообщалось, что на территории от Средиземноморья до Северной Германии от жары погибло почти полмиллиона человек. Крупные пожары тухли, затем возобновлялись и снова тухли. Из-за жары на земле бороться с ними возможно было только с воздуха, поэтому огонь продолжал бушевать довольно долгое время.

Также сообщалось, что египтяне бомбили эфиопов, а эфиопы обстреливали египтян. Огромные иностранные фермы в Судане, Мозамбике, Эфиопии, Конго и Алжире были снова разграблены голодающими и группами исламских боевиков. Саудовские конвои с зерном, покидающие Судан, подверглись нападению и разграблению. Наемники предприняли ответные действия. Демонстрировались кадры с множеством трупов, лежащих на красноватой земле Африканского континента. Рыхлая и нестабильная конфедерация повстанческих лидеров обвинила Южную Африку в сокрытии продовольствия.

Но что беспокоило Отца больше всего, что по-настоящему заставляло его зажмуриваться – это новости о том, что шестьдесят миллионов гектаров африканских пахотных земель, когда-то сданных в аренду иностранным державам, теперь дают лишь сорок процентов урожая.

От этой цифры Отцу делалось дурно. Двадцать лет назад Африка отказалась от большинства иностранных инвестиций в животноводство и производство биотоплива в пользу выращивания устойчивых к засухе зерновых, но было уже слишком поздно. Быстрое и необратимое скатывание к голоду, кризису и эвакуациям по всему континенту и за его пределами казалось таким же заразным, как две новые пандемии.