На обороте же значилось:

«Это чтобы ты понял, что она и вправду существует».

Существует.

Пускай себе. Картина эта Илье без надобности. Ему бы решить, что с остальным делать. Для начала, само собой, нужно позвонить Таньке…

Или не ей?

Номер Веры он сохранил. Трубку она взяла почти сразу.

– Доброе утро, – сказал Илья, разглядывая старый снимок, тот, где Генка стоял с Людочкой и Верой. – Не разбудил?

– Доброе. Я уже встала.

– Хорошо… Это Илья…

– Я узнала.

– Вера, ты… на похороны Гены собираешься?

– Да.

– А где и когда они состоятся, случайно, не знаешь?

– Знаю, – спокойно ответила Вера. – Завтра. В одиннадцать. Сбор у Генкиной квартиры, оттуда уже поедем все вместе на кладбище. Ну и поминки, само собой. А ты…

– Придется, пожалуй, заглянуть.

– Ясно.

Ничего-то ей ясно не было.

– Скажи. – Вопрос возник стихийно. – А тебе Генка писем никаких не присылал?

Вера вздохнула.

Замолчала. И молчание это длилось и длилось, Илья даже испугался, что она положит трубку, но Вера отозвалась:

– Он и тебя шантажировал?

Надо же… выходит, угадал.

Вот только радости по этому поводу Илья не испытывал совершенно.

– А тебя…

– При встрече, ладно? – Голос Веры сделался выше, и нервозность в нем чувствовалась ясно. – Я… не люблю вспоминать ту историю.

– Понимаю.

– Но… наверное, в свете последних событий, придется…

– Наверное, – согласился Илья.

– Тогда…

– До встречи.

– Конечно. Завтра. В одиннадцать. Ты адрес…

– Помню прекрасно.

– А цветы ему покупать я не стану, – сказала Вера и отключилась.

Вот ведь.

Похороны никогда не относились к числу мероприятий, от участия в которых Илья получал бы удовольствие, что было, в общем-то, логично.

И, стоя на кладбище, он вдруг ясно вспомнил другие.

Московские.

Мама с отцом. Два гроба. Толпа людей, не столько сочувствующих, сколько преисполненных нездорового любопытства. Они шептались, но громко, а порой и вовсе говорили в голос, свято уверенные, что Илья слишком молод, чтобы понять, о чем идет речь.

…Такие молодые…

…Не повезло…

Не было невезения, но был пьяный водитель, который не справился с управлением и въехал в автобусную остановку. А там мама с папой стояли. На рынок собирались ехать…

– Поплачь, – сухо велела тетка, и эти ее слова, прозвучавшие едва ли не приказом, лишь заставили Илью стиснуть зубы. Не будет он плакать.

– Станет легче, – пояснила тетка и отвернулась.

В черном платье, несколько мешковатом, но все же красивом, слишком красивом для траурного наряда, она выглядела чужой тому месту.

Главное, что сама не плакала… рыдали мамины подруги. И соседки. И еще какая-то дальняя родня, которую пригласили, потому как не позвать было нельзя. А Илья их никогда-то не видел и видеть не хотел. Он ускользал от объятий и разговоров, он вообще желал одного – чтобы его оставили в покое.

Несбыточная мечта.

…Вот посмотришь, сдаст она мальца в детдом и квартиру себе приберет…

Люди тетку не одобряли. Осматривали, ощупывали взглядами, и не укрылось от них, настороженных и любопытных, ни платье ее красивое, ни черная вязаная шаль, ни туфли на каблуке.

Разве женщине в сорок лет положено носить туфли на каблуке?

Все сходились на том, что тетка – неподходящая кандидатура для опеки над Ильей. И дальние родственники оживились. Какая-то женщина, пахнущая котлетами, принялась хлопотать и присюсюкивать, что Ильюшечка от горя совсем с лица спал, и не ест, и не спит.

А мальчику нужно питаться правильно.

Другая, тоже полнотелая, одышливая, вторила ей… Что-то там такое, о лагере летнем, о путевке…

А тетка молчала.

Потом уже, после поминок, когда водка развязала языки, те женщины окружили Илью, зажали между собой и в голос принялись спорить, с кем ему будет лучше. Спор распалял их, и про Илью они как-то даже забыли, что позволило ему ускользнуть.