Брат Марк поднялся по заросшему травой скату, обнимая рукой старика прокаженного. Кадфаэль отошел назад и оставил их наедине друг с другом. Марк не боялся заразиться. Он никогда и не думал о подобной опасности, поскольку был всецело поглощен нуждами подопечных. И если б даже зараза, в конечном счете, одолела его, этот подвижник не стал бы ни удивляться, ни жаловаться: болезнь только приблизила бы его к людям, которым он служил. А пока они вдвоем шли назад, Марк говорил старику что-то доброе и ободряющее. Оба давно успели привыкнуть к побоям и унижению и не обращали на них особенного внимания. Кадфаэль следил за тем, как они приближались, и отметил про себя поступь старика – достаточно твердую и уверенную, если не считать хромоты на одну ногу. Не укрылось от монаха и то, каким широким жестом, молниеносно выпростав из рукава плаща свою руку, старик снял с себя руку Марка и установил между ними двоими надлежащую дистанцию. Марк, воспринявший отказ от его помощи уважительно и бесхитростно, повернулся и направился к травнику. Кадфаэль заметил также, что на левой руке старика, некогда красивой, с длинными пальцами, не хватает указательного и среднего пальцев, от безымянного же остались всего два сустава. Кожа на поврежденных частях руки была белесой, морщинистой и сухой.

– Не слишком-то благородно, – произнес Марк со скорбным смирением, стряхивая с рясы остатки травы. – Но страх ожесточает людей.

Брат Кадфаэль усомнился в том, что страх мог играть в этой истории какую-то роль. Юон де Домвиль не был похож на человека, способного чего-то бояться, кроме разве лишь адского пламени; впрочем, верно было и то, что болезнь этих отверженных и адское пламя не так уж разнятся.

– У тебя новенький? – спросил Кадфаэль, не спуская глаз с высокого прокаженного. Тот спустился по склону обратно, чтобы вновь без помех наблюдать за дорогой. – По-моему, я раньше его не видел.

– Да, он появился неделю назад или чуть раньше. Бродяга, вечный паломник, ходит от святыни к святыне. Приближается к каждой настолько, насколько позволительно таким людям, – как он. Говорит, ему семьдесят лет, и я верю. Думаю, он задержится у нас не надолго. Он остановился тут вот почему: в нашей церкви раньше покоились мощи святой Уинифред – до того, как их перенесли в аббатство. Туда ему нельзя идти: слишком близко от города. А сюда можно.

Кадфаэль знал, где на самом деле покоятся останки прославленной девы. Но не стал доверять эти знания своему простодушному другу. Он в задумчивости почесал загорелый приплюснутый нос и невозмутимо сказал себе: «Святая Уинифред, без сомнения, охотно вняла бы молитвам увечного бедняка, даже лежа в своей настоящей могиле, далеко в Гвитерине».

Монах следил взглядом за высокой, прямой, как стержень, фигурой. Все больные были облачены в одинаковые плащи с капюшонами. Покрывала же скрывали даже самые обезображенные лица. Казалось, все они – мужчины и женщины, старые и молодые – пытаются спрятать остаток своей одинокой жизни под обезличивающим одеянием. Ни пола, ни возраста, ни цвета кожи, ни отчизны, ни вероисповедания; все – живые призраки, известные лишь Создателю. Но нет, это все же не так. Походка, голос, телосложение, тысячи мельчайших черточек характера, прорываясь сквозь маску, делают каждого человека неповторимым. Вот и теперь, в молчании новичка ощущается сила духа, а в его спокойствии даже перед лицом грозящей расправы – редкостное чувство собственного достоинства.

– Ты беседовал с ним?

– Да, хотя он говорит мало. Судя по речи, – произнес Марк, – у него, должно быть, уже поражены губы или язык. Он выговаривает слова медленно, немного коверкает их и быстро устает. Но голос у него спокойный и низкий.