– Что больница? – не поняла Вера. – Я не знаю, чего писать…

– Как было, так и пиши…

Долгим был Верин труд над слезным столиком, подсказки матери казались неразумными и только раздражали ее; если уж рассказывать все случившееся по порядку, тетради не должно было бы хватить, но слов у Веры нашлось лишь на полстранички, и никак она не могла подобрать главное слово, которое бы назвало то, что с ней сделали четверо, все выражения, приходившие в голову, были плохими – или обидными для нее самой, или уж совсем не крепкими. Наконец Вера придумала: «…и тут они меня опозорили». Она посидела над этими словами, кручинясь, а поставив подпись и число, даже обрадовалась, будто сбросила с плеч тяжкую ношу, но тут же расстроилась, сообразив: «Чему радуюсь-то!»

– Ну вот, вроде и все.

К начальнику следственного отдела очереди не было, а лучше бы она была. У двери Вера остановилась, словно забыла что-то важное и теперь старалась вспомнить это важное, но мать не позволила ей отступить и открыла дверь.

В кабинете были капитан и старший лейтенант. Капитан сидел, а старший лейтенант стоял и как будто бы собирался уходить.

– Можно зайти? – спросила мать робко.

– Вы уже зашли, – сказал капитан. – Что у вас?

– Вот. Заявление, – сказала Вера, подошла к столу.

Капитан взял исписанный ею листок, стал читать. И старший лейтенант, собиравшийся уходить, вернулся к столу и тоже взглянул на Верино заявление. Тут пошли минуты для Веры печальные, ей было стыдно и горько, сейчас они прочтут, думала она, сейчас они все узнают о ней и составят мнение как о последнем человеке, как о пропащей женщине, сейчас они отчитают ее и станут мучить вопросами. Особенно боялась Вера теперь старшего лейтенанта, пожилого, грузного, боялась и стыдилась его, ей казалось, что он, читая ее заявление, ухмыляется, не верит ей, презирает ее, и ему-то, наверное, и поручат заниматься ее делом. Господи, до чего тошно!

– Да-а, – сказал капитан.

– Там, наверное, не так написано, – заторопилась мать, – мы все расскажем. Вы нам объясните, что написать, мы перепишем…

– Да нет, тут ясно, – сказал капитан. – Для начала ясно.

– Возраст не указан, – поднял голову старший лейтенант.

– Да, да, – кивнул капитан, – вот возраст вы, пожалуйста, укажите.

– Чей возраст? – спросила Вера.

– Ваш.

– Это с какого года, что ли, я? – спросила Вера.

Вовсе она не хотела прикидываться дурочкой, просто растерялась.

– Ну да, – кивнул капитан.

– С пятьдесят третьего я.

– С пятьдесят третьего? – удивился старший лейтенант.

Тут и капитан удивился, поднял на Веру глаза, а затем они переглянулись и со старшим лейтенантом. «Что ж они во мне увидели такого занимательного? – подумала Вера. – С какого же я еще года должна по-ихнему быть?»

– Несовершеннолетняя… – протянул старший лейтенант, и что-то в нем погасло.

– Да, несовершеннолетняя, это она такая здоровая у меня вымахала, не по летам, – сказала мать, заулыбалась при этом заискивающе, как бы прося извинения за то, что дочь ее своим видом ввела милицию в заблуждение.

– Наши дети нынче быстро растут, – вздохнул старший лейтенант.

– А вот тем четверым, – спросил капитан, – а им по скольку лет?

– По скольку… – задумалась Вера. – Я не знаю точно, по скольку.

– Они взрослые или тебе ровесники?

– Они взрослые, – сказала Вера. – Но есть и мне ровесники… Ну, Рожнову вроде девятнадцать. А другим по семнадцать. Мы ж на рождении Турчкова гуляли, а ему сравнялось семнадцать… Я разве не написала?

– Значит, Борис Иванович, надо направить в прокуратуру, – сказал капитан.

Что-то изменилось в отношении к ним милиционеров, так показалось Вере, что именно изменилось – она не могла сказать, но изменилось.