Багдасарыч невозмутимо вышел на балкон и принялся открывать фрамугу остекления.

– Если вы сердился, я даю открывать окно. Не надо так нервничаться. Еще. Первый раз с жизни я слушал, что надо делать разрешение. Лично!

– Затушите сигарету, вы что, не поняли?

– Ай, джян! Как тушить? Ара, как я работать буду? Э?

– Бля, да ты урод или кто? Мозгов что ли нет? Вон на лестницу!!!

Что-то в нем в этот момент сломалось. Он будто съежился, ссутулился, поник, губы затряслись. Мне, в общем-то, и самому было не по себе. Ведь он старше меня, фактически в отцы годился. Весь его вид являл собой какое-то внутреннее достоинство, глаза светились опытом и интеллектом. В каждом жесте сквозила… порода, что ли? Я привык уважать таких людей, особенно, когда они старше меня; я уступаю им в мелочах, причем уступаю хотя бы только из врожденного уважения младшего к старшему. Стыдно, невероятно стыдно повышать на него голос. Но он просто-напросто дожал, довел меня до кипения!

Что в нем поражало больше всего? Искренняя обида! Искренняя обида какого-то непонимания. В тот момент меня вывернуло от возмущения так, что я только фиксировал реакцию на мои слова, не придавая ей значения. Осознание пришло позже, на следующий день, когда, успокоившись, я анализировал эти совершенно странные события. Мне и раньше везло на встречи с неординарными людьми. Но такую искреннюю обиду я увидел впервые. Этот человек, безусловно, далеко не стеснительный, и в самом деле верил, что имеет право вести себя именно так. И был шокирован, когда ему объяснили, что он неправ. Разумеется, все мои действия воспринимались как агрессия и неуважение к нему.

Дрожащими руками Вазген Багдасарович пригладил рыжие, но уже побежавшие первой сединой волосы, потер мозолистой ладонью висок, и, тяжело вздохнув, незаметно просочился на лестничную площадку. На ученика даже не взглянул, стыдливо отвернувшись, а только откуда-то уже из прихожей произнес слегка надтреснутым голосом:

– Бог видел… Как мальчишка… На лестнице…

Вернувшись, он без единого слова прошел к дивану, принялся с ожесточением вывинчивать механизм. Работал молча, поджав оскорбленно губы. Печать смертельной обиды сквозила во всем его облике, жестах. Инструмент брал сам; ученик сидел, забившись в угол испуганной обезьянкой, глаза мальчишки были полны вселенской тоски. В воздухе разлилась вязкая, гнетущая тишина, и только гаечные ключи предательски звякали, нарушая ее всепоглощающее гипнотическое господство.

Ну и, слава богу.

– Давайте спокойно узнаем…

Я вздрогнул от неожиданности, едва не выронив справочник. Передо мной стоял прежний Багдасарыч. Глаза светились дружелюбием и желанием искать компромиссы.

– Давайте спокойно узнаем, какой на меня неприятный претензия. Мне все давали уважение, за то, что я – мастер. Профессия – не халва-чурек. Я старший, чем вы. На уважаемый мастер нельзя сказать: «Не кури, не говори». Стыдно… – он покачал головой.

– Слушайте, уважаемый… Это уже какой-то беспредел… Да откуда вы такой чудной взялись-то? Что у вас в руках?

– Пяссатижжжьи.

– Зачем они вам?

– Работу работать.

– Ну, так работайте! Диван – в той комнате!

– Вы меня приглашали помочь делать диван, за это…

– Помочь? «Помочь» – это что-то новенькое! Да не помочь, а сделать; не пригласил, а нанял! На-нял! Молча, тихо, незаметно делать, а не помогать. И не заниматься демагогией.

– Нельзя…

– Так! У меня к вам последняя и убедительная просьба. Давайте закончим все дискуссии. И начнем работать. Пожалуйста.

– Еще. Балка треснулся. Сегодня иду, вечером делаю новый. Завтра 10 утра иду обратно вам ставлять.