– Ну знаешь, Федор, никто не давал тебе права разговаривать со мной в таком тоне. Всё! Баста!

Хаймович замолк, обиженный. Но тут вступил я – пора было кончать с этими загадками:

– Ладно, Хаймович, колись, рассказывай, что знаешь! Это твой излюбленный прием – найти повод обидеться и под таким подливом замолчать.

– Под соусом, а не подливом, молодой человек, – улыбнулся Моисей Хаймович.

– Да? А какая, на хрен, разница?

– Так был он военным или нет? – наступал Федор.

– Сказать, что он совсем не был военным, было бы неправдой. В молодости все несли воинскую службу, каждый в свое время. В память о службе было модно наносить татуировки на предплечье с эмблемой вида войск, в которых служил. Так вот, если вам удастся с ним когда-нибудь встретиться, опознать его вы всегда сможете по знаку на плече: парашют, под ним самолетик и три буквы: ВДВ.

– Ты хочешь сказать, что он до сих пор жив? – сглотнул я слюну.

– А почему бы и нет? А теперь, удальцы мои, давайте поднимемся на четвертый этаж. Видимо, действительно пора рассказать вам кое-что, но сначала надо найти кое-что важное. Пойдемте, время не ждет.

Надо ли говорить, что ломанулись мы с Косым, как будто нас собаки за пятки хватали. Хаймович поспевал, но дышал неважно. Добежали до третьего этажа, и вдруг что-то громко и металлически завыло. Перед лицом выросла пелена. Толчком сбиваю Косого в сторону коридора и валюсь назад, сбивая с ног Хаймовича. Кричу, стараясь перекрыть оглушительный вой:

– Всем стоять! Защита включилась!

Федя поднимается, потирая плечо, следом Хаймович, держась за шею и что-то шипя. Поднимаю глаза и вижу, как сверху движется серая летящая масса. Вот она коснулась невидимой преграды, и черные, обугленные и шипящие трупики начали падать, как капли дождя, нам под ноги. Крылышки и лапки сгорали мгновенно, и нечто бесформенное и воняющее усыпало лестницу. Мы отошли подальше. Вой стих, и мертвецкий голос объявил:

– Попытка проникновения объекта предотвращена. Уровень угрозы класса «А». Система безопасности активирована.

Хаймович выглядел расстроенным, и с губ его слетело неведомое ругательство:

– Ядрёны пассатижи!

– Ну вот Хаймович обретает человеческое лицо, – сказал я, – первый раз в жизни слышу, как ты ругаешься.

– Это, собственно, не ругательство, – смутился Моисей Хаймович, – это присказка моего отца.

– Не расстраивайся, Хаймович, – кивнул я в сторону лестницы, – это даже к лучшему. Успели бы проскочить, и хана нам, скушали бы твари.

– Оно-то так, но как отсюда выбираться?

– Тихо! – рявкнул я и поднял руку.

За углом что-то было. Вернее, кто-то, перепуганный насмерть, сидел за углом на лестничном пролете. Его эмоции были настолько ярки и очевидны, что я читал их, как в открытой книге. Косой встрепенулся, Хаймович повел носом, словно пытаясь учуять. Нет уж, обойдусь без Феди. Он сначала выстрелит, а потом спросит.

– Стойте здесь, я сам.

Осторожно ступая, я дошел до лестничного марша и заглянул за угол.

На ступеньках, ведущих вниз, сидел… я и плакал, размазывая слезы по грязным щекам.

Картина была настолько завораживающей, что, видимо, я слишком долго пялился сам на себя и совсем не услышал, как сзади подошли мои спутники.

– Охренеть! – отреагировал Косой.

– Хм… опять химера, – Хаймович.

– А чего оно плачет? – поинтересовался Федя. Тут я оклемался.

– Ступенькой ниже его – пелена. Он за нами увязался, а теперь вернуться не может. Плачет, что без дома остался и нас боится. Короче, всего боится. Что с ним делать, Хаймович?

– А разве с ним надо что-то делать? Разве только покормить? Любопытное создание, видимо наделенное зачатками разума и в совершенстве владеющее мимикрией. Мне почему-то кажется, что, загляни я за угол, я увидел бы себя. Федор увидел бы Федора. Ну а ты, Максим, увидел себя. И оно удивительно привязывается к той форме, которую принимает. Если сейчас вернуться и повторить, никого, кроме плачущего Максима, мы не увидим.