- А что? – я слегка краснею. – Будут свидания, как договорились, три штуки. Я буду вести дневник.

- Нет-нет, - Яр снова присаживается на стул, - так не годится. Твоими свиданиями буду руководить я.

- Что значит руководить?

- Гольцман, ты из себя дуру не строй. Это значит, что я буду решать, где, когда и как конкретно они будут проходить. Ясно?

Я фыркаю:

- Да пожалуйста. Яснее некуда.

- Уверена, что согласна на это? Будешь делать все, что я скажу, - Яр ухмыляется.

- Ты меня не напугаешь, - говорю я и, конечно, сама пугаюсь, потому добавляю уже тише, - но без жести, хорошо?

- А что для тебя жесть, милая?

- Во-первых то, что ты называешь меня «милая», - я кривлюсь, - во-вторых, никаких…ну, никакого интима, понятно?

Шмелев откидывается на стуле и громко смеется. Я снова краснею и только хмуро жду, когда он закончит веселиться.

- Не бойся, Гольцман, мне тебя девственности лишать не в прикол.

Фраза звучит очень двояко, поэтому я становлюсь еще более пунцовой, а Яр поднимает руки ладонями вверх и со смешком добавляет:

- Способствовать этому не буду, в смысле. Но кое-что сделать придется. Пофлиртовать, взять за руку, одеться иначе, - он крутит пальцем, указывая на мою одежду.

Опускаю взгляд вниз, машинально анализируя, что я сегодня надела. Поймите правильно, учеба для меня важна, но я никогда не была отбитой отличницей с немытой головой. Вот и сегодня на мне ботильоны на небольшом каблуке, серые джинсы на завышенной талии и зеленая рубашка со стразами на воротнике. Мама говорит, что зеленый очень идет к моим глазам, делает их цвет ярче. И что этому тупому Шмелеву не нравится?

- Что тебе не нравится? – озвучиваю я.

- Слишком консервативная ты, Жендос. Готов поспорить, эти шмотки тебе самой не очень нравятся.

Я открываю рот, чтобы снова ему как-то нахамить, но вдруг замираю. Мне и правда не нравится эта рубашка. И ботильоны. Джинсы еще ничего, но на этом далеко не уедешь.

Говорю:

- Неправда.

Но Яр, кажется, сразу чувствует фальшь:

- Не ври мне, милая, мы же теперь дружим. Друзья говорят друг другу правду, верно?

Я неуверенно киваю и подтверждаю голосом:

- Угу.

- Значит и мы должны. И делиться самым сокровенным тоже, разве нет? – его голос становится вкрадчивым, что называется, прямо елейным.

Я понимаю, что он нащупывает для себя выгоду в этой ситуации. И стараюсь не выпустить из рук сомнительное ощущение контроля:

- Да. И никому об этом не рассказывают. Друзья умеют хранить секреты, Яр. Ты, кстати, тоже можешь рассказать мне обо всем. Как дела дома? Папа доволен твоей учебой? – я бью наугад, но, кажется, попадаю.

По крайней мере, усмешка его гаснет. Он замирает на мне взглядом и молчит. Потом закусывает уголки губ изнутри, отчего его губы вытягиваются вперед, и медленно кивает, потом еще и еще раз. Говорит:

- Понял. Хорошо, Гольцман, я понял. Разрешите быть свободным?

- Вольно, Шмелев, - улыбаюсь я, чувствую призрачную победу.

Он покачивает головой, думая о чем-то своем:

- Да, милая, нам с тобой будет весело.

От этой фразы все внутри подергивается неприятным холодком. Я выпрямляюсь и подгребаю к себе тетрадь. Сдавленно говорю ему:

- Сегодня вышлю список. Встретимся здесь же завтра после пар.

- Чего? – Яр уже встает, но замирает в полуприседе, - завтра снова?

- А как ты хотел?

- Гольцман, я вообще никак не хотел!

Вопреки моей неприязни, мне становится наконец так обидно, что слезы почти выступают на глазах. Разве я такая отвратительная, что со мной и общаться нельзя? Это же неправда? Я часто моргаю и черчу в тетради прямоугольники. Наконец линии становятся жирными, а моими эмоции, наоборот, не такими яркими.