- Может быть, ты объяснишь мне еще кое-что?

Мне хотелось, чтобы в вопросе прозвучала угроза, но вместо этого в нем звучат растерянность и мольба о пощаде.

- Спрашивай.

- Зачем ты начал… с этого?

- С чего? Назови. Произнеси это.

Уголки рта Бахрамова приподнимаются. Он продолжает смеяться, издеваться надо мной, и от осознания этого меня охватывает ярость.

Молчу, отвечая ему взглядом, в который вкладываю все свое презрение.

- Трусиха, - констатирует Давид, фыркая. – Так зачем я начал с того, что отлизал тебе, Эрика? Чтобы убедиться, что наш брак не будет фиктивным. Что могу послать в отставку свою теперешнюю любовницу. Для ребенка лучше, когда у родителей полное взаимопонимание. Я убедился, что в постели мы идеально подойдем друг другу.

- Наверное, мне даже жаль тебя, - губы сводит от ярости, что кипит внутри. - Слово любовь тебе даже в голову не приходит.

- Хочешь услышать от меня слова любви? – усмехается Давид.

Почему он, спрашивая это, неотрывно на мои губы смотрит?

- Разумеется нет! Это просто смешно! – фыркаю, не смея отвести взгляд, потому что это будет означать, что я пасовала перед ним.

Несмотря на мое отрицание, мне обидно, что он говорит о любви так небрежно. Я столько лет жила с этим чувством к нему. Иногда это походило на одержимость… Нет, какие бы аргументы не приводил Давид, а некоторые из них, надо признать, были довольно разумными. И все же, ни за что не прыгну в этот адский котел! Почему я вообще все это выслушиваю, едва стоя на ногах, обнаженная, едва прикрытая каким-то покрывалом? Что хочу увидеть, вглядываясь в красивые непроницаемые черты лица этого непостижимого мужчины? Какой‑то намек на того человека, в которого влюбилась подростком?

Давид пожимает плечами:

- Я дам тебе время подумать. Как всякая невеста, ты имеешь право покапризничать. Но недолго. Через неделю, в субботу, будет большой благотворительный прием, ты знаешь, о чем я. Твоя семья числится в спонсорах, мои родители тоже активно помогали этому фонду. На нем объявим о нашей помолвке.

С ненавистью смотрю в лицо своему мучителю. У меня стойкое ощущение, что Давид наслаждается этим поединком взглядов. Не выдержав, отворачиваюсь, хоть и понимаю, что этим признаю свое поражение.
Как бы мне хотелось сейчас оказаться дома, залезть с головой под одеяло… Господи, неужели судьба моей семьи целиком и полностью зависит от такого чудовища?
Откидываю покрывало, сколько можно прятать то, что он и так разглядел прекрасно? Нахожу взглядом свои джинсы, некрасиво раскинувшиеся на полу, полувывернутые наизнанку. Выправляю их, натягиваю на голое тело потому что трусы вряд ли найду, да то, как Бахрамов их сорвал с меня, говорит о том, что они скорее всего непригодны к применению. Для того чтобы отыскать футболку приходится выбежать из комнаты. Мои щеки уже пылают огнем, когда наконец нахожу злосчастный предмет возле кресла, в котором сидела на коленях Давида.

Чудо, что он не поимел меня. Только потому что так решил. Потому что у меня не было никакой способности сопротивляться ему. Ни малейшей…

- Может хватит рефлексировать? – раздается за спиной спокойный, равнодушный голос. – Что ты пытаешься доказать?

Он читает меня как открытую книгу. Я действительно веду себя как подросток, нарочито, напоказ бунтую, хоть и понимаю остатками трезвого разума, что он запросто может заставить меня приползти обратно.

- Я мог выебать тебя, да и сейчас могу, - подтверждает мои мысли, переходя на грубость.

Отскакиваю от него как ошпаренная, бегу вниз по лестнице к входной двери. Мне невыносима его грубая откровенность, она разрушает меня, мою защитную оболочку.