Да Лун курил на скамейке возле дома. Пол присел рядом. Огромная серая крыса пробежала по двору. Да Лун проводил ее взглядом, пока она не исчезла за поленницей.

– С тех пор как кошек не стало, крысы снова расплодились, – равнодушно заметил он.

– А что случилось с кошками? – удивился Пол.

– Сам не знаю. В деревне их было с десяток, и все перемерли в прошлом месяце. Наш кот упал в колодец и утонул. Остальные мучились судорогами и пускали изо рта пену. Наверное, бешенство или какой-нибудь другой вирус. Сосед звонил в полицию, но там сказали, что это не по их части. Нужно обращаться в отдел здравоохранения. Там тоже не стали этим заниматься. Это же кошки. Кому они нужны?

Все вошли в дом. Да Лун накрыл стол. Все сели и ни слова не говоря принялись за куриную лапшу и пельмени. Кристине было неприятно это молчание. Неужели после сорока с лишним лет разлуки им с братом совсем нечего сказать друг другу? Она решила начать первой, описать свою жизнь в Гонконге. Рассказала о первых месяцах изгнания, о девяти с половиной квадратных метрах в общежитии на Лоуэр-Нгау-Тау-Кок-Эстэйт, о маминой работе на фабрике. О невыплаканных слезах, невысказанных словах она умолчала. Как и о человеке в голубых шортах, на которых так бросалось в глаза каждое пятнышко, особенно белое.

Брат слушал, чавкал, с шумом втягивая суп. Он не задавал никаких вопросов. Кристина не была уверена, слышит ли он ее вообще. Она рассказала об учебе в Академии туризма в Ванкувере, о замужестве, сыне Джоше, разводе. Да Лун продолжал есть. Время от времени он выплевывал на стол хрящи или отворачивался, чтобы громко высморкаться. Кристина скосила на него глаза. Маленький сморщенный старичок, с головой погруженный в свою жалкую жизнь. У нее возникло чувство, что она теряет брата во второй раз. Им нечего было делить: ни общих воспоминаний, ни дома, ни родителей. Даже язык разный. Никакого «тогда» больше не существовало. Только не с ним. Оставалось «теперь», но и его Кристина с большим удовольствием вычеркнула бы из своей жизни.

Она все еще надеялась. Ждала, что он начнет рассказывать о себе, задавать вопросы, проявит хоть какой-нибудь интерес. Но Да Лун только зевал, молчал или ковырял в зубах деревянной ложкой.

Кристина задумалась, о чем она могла бы его расспросить. Как они познакомились с Минь Фан? Каким образом он вырвался из деревни? Где и чему учился? Не воспримет ли он ее любопытство как попытку вторжения в свою личную жизнь? В письме он был другим. Куда девался тот доверительный тон? Или это был не более чем трюк с целью ее разжалобить? Кроме того, Кристина не видела никакой возможности помочь больной женщине, а значит, ее пребывание здесь лишалось всякого смысла. Не пора ли прощаться? Затянувшееся молчание порядком раздражало ее.

– Почему ты раньше не пытался найти нас с мамой?

Странный вопрос. А почему ты не пыталась? Кристина ожидала именно такого ответа. Но Да Лун уклончиво покачал головой:

– А… трудные были времена… Опасно было иметь родственников за границей, тем более в Гонконге. Многие угодили в тюрьму или в трудовые лагеря только из-за того, что кому-то из их родни вздумалось уплыть в Гонконг. Мы-то здесь при чем! Разве же их можно было удержать? Тем не менее… Меня запросто могли объявить врагом народа или контрреволюционером. Когда мне сообщили, что вы сбежали, я написал пятистраничное письмо в партком, в котором называл вас предателями, классовыми врагами и буржуазным сбродом. Отказался от тебя и мамы.

– Но с тех пор прошло так много лет…