– О, мы с Робертом все бы отдали, чтобы на нем прокатиться! Будет дивно, я уверена. Рассказов на всю жизнь хватит. Но, к сожалению, – голос ее вдруг преисполнился не слишком искренней грусти, – мы с Робертом решили лететь самолетом. Ну, разумеется, мы вас проводим – а когда поезд придет в Ленинград, будем стоять на платформе. То есть надеюсь. Честно говоря, не могу поверить, что это правда произойдет.

Она помолчала; нахмуренные брови на мгновение омрачили ее непорочный энтузиазм.

– Когда-нибудь я вам расскажу, как все было. Сколько людей хотело этому помешать! О-о, какие удары нам наносили! – Она ударила себя в грудь. – Настоящие, не фигуральные. И сейчас тоже. До последней минуты. – Она глянула на пачку телеграмм на столе.

Бриновские беды и без нее были всем известны. Считалось неопровержимым фактом, подтверждавшимся и рекламой, и слухами, что русские, вдохновленные духом Женевы, пригласили «Порги и Бесс» к себе в страну по собственному почину. На самом же деле Эвримен-опера сама напросилась. Брин, давно решивший, что логическим завершением европейского турне доброй воли станет поездка в Россию, взял и написал советскому премьеру, маршалу Булганину, письмо о том, что «Порги и Бесс» с удовольствием предпримет путешествие в Россию, если СССР согласится ее принять. Письмо, как видно, произвело на Булганина благоприятное впечатление, ибо он переслал его в Министерство культуры – возглавляемую Николаем Михайловым государственную монополию, которая контролирует все сферы художественной жизни в Советском Союзе. Театр, музыка, кино, книги, картины – все это подлежит внимательному, и не всегда мягкому, руководству Министерства культуры. Именно оно, с молчаливого согласия Булганина, и начало переговоры с Эвримен-оперой.

Решение это, разумеется, тщательно взвешивалось – гораздо тщательнее, чем приглашение Comedie Française, гастролировавшей в Москве годом раньше, или английского «Гамлета», чья премьера состоялась опять-таки в Москве этой осенью. Обе труппы были приняты с неподдельным восторгом, но куда ни кинь, а риск тут – и со стороны гастролеров, и со стороны хозяев – был чисто эстетическим. Мольер и Шекспир никак не годятся для сегодняшней политической пропаганды.

Другое дело – «Порги и Бесс»: тут по обе стороны «занавеса» была масса оснований для беспокойства. Опера Гершвина, если глянуть на нее в микроскоп диалектики, прямо-таки кишит микробами, к которым у нынешнего русского режима острейшая аллергия. Во-первых, она до крайности эротична – а это не может не вызвать смятения в стране, где законы до того чопорны, что за поцелуи в общественных местах грозит арест. Во-вторых, она страшно богобоязненна: на каждом шагу подчеркивается необходимость веры в горний мир и рассказывается, как помогает человеку религия («опиум для народа»). Далее, в ней некритично рассматривается вопрос о суевериях (см. «Песню Глупца»). Но главное – там во всеуслышание поется, что люди могут быть счастливы, когда у них «изобилие ничего», – а это уже анафема.

Министерство культуры все это, безусловно, учло, но решило, что пилюля – а это явно была пилюля – вдоволь подслащена. В конце концов, простонародные радости – простонародными радостями, а положение американских чернокожих в «Порги и Бесс» – нищей, угнетенной расы, зависимой от жестоких белых южан и сегрегированной в гетто Кэтфиш Роу, – нельзя было бы изобразить приятнее для Министерства культуры, даже поручи оно это кому-нибудь из своих. В силу всех этих соображений летом 1955 года министерство уведомило Эвримен-оперу, что готово предоставить ей красный ковер.