– Чего только не померещится, – посетовал тот, ставя доску на стол. – Ну и дом!

– Что-нибудь произошло? – спросила Элинор.

Доктор мотнул головой.

– Наверное, нам надо договориться не ходить по дому в одиночку, – сказал он.

– Что случилось? – настаивала Элинор.

– Просто воображение шалит… Ну что, попробуем за этим столом, Люк?

– Какие восхитительные старые шахматы, – сказал Люк. – Удивляюсь, что младшая сестра их проглядела.

– Вот что я вам доложу, – объявил доктор. – Если младшая сестра и впрямь проникала сюда по ночам, то у нее были железные нервы. Он за вами следит. Дом то есть. Следит за каждым вашим шагом… Разумеется, все это шутки моего воображения.

Лицо Теодоры в свете камина по-прежнему было надутым и обиженным; а она любит внимание, внезапно поняла Элинор и, не раздумывая, пересела к ней. За спиной слышался стук расставляемых на доске фигур и негромкие голоса примеряющихся друг к другу Люка и доктора, в камине плясали язычки пламени и потрескивали угли. С минуту Элинор ждала, что Теодора заговорит, потом спросила ласково:

– По-прежнему трудно поверить, что ты здесь?

– Я не знала, что тут окажется так скучно, – сказала Теодора.

– Утром у нас будет много дел, – ответила Элинор.

– Дома были бы люди, разговоры, веселье, смех, суета…

– Наверное, я в этом не нуждаюсь, – сказала Элинор, почти оправдываясь. – Я не привыкла веселиться. Сидела с мамой. А когда она засыпала, я раскладывала пасьянс или слушала радио. Читать не могла совсем, потому что каждый вечер часа два читала ей вслух. Любовные романы.

И она слегка улыбнулась, глядя в огонь. Однако ведь это не все, подумала она удивленно, это не объясняет, каково мне было, даже если бы я хотела объяснить. Так зачем я рассказываю?

– Я ужасно гадкая, да? – Теодора быстро пересела лицом к Элинор и положила ладонь ей на руку. – Сижу и ворчу, что меня никто не развлекает. Я страшная эгоистка. Расскажи мне, какая я плохая.

Ее глаза в свете камина вспыхнули от удовольствия.

– Ты чудовище, – послушно сказала Элинор. Ей было неприятно, что ладонь Теодоры лежит на ее руке – она вообще не любила прикосновений. Однако именно так Теодора выражала раскаяние, сочувствие или приязнь. У меня хоть ногти чистые? – подумала Элинор и легонько отодвинула руку.

– Я чудовище, – заявила Теодора – к ней снова вернулось хорошее настроение. – Я чудовище, свинья и абсолютно невыносима. Ну вот. А теперь расскажи о себе.

– Я чудовище, свинья и абсолютно невыносима.

Теодора рассмеялась.

– Не дразни меня. Ты милая, добрая и всем нравишься. Люк влюбился в тебя по уши, и я ревную. Теперь я хочу знать про тебя все. Ты правда много лет ухаживала за матерью?

– Да, – сказала Элинор. Ногти у нее и впрямь были грязные, а руки – уродливые, и люди часто шутят насчет влюбленностей, потому что иногда это смешно. – Одиннадцать лет, пока она не умерла три месяца назад.

– Ты горевала? Сказать тебе, что я соболезную?

– Нет. Она была несчастлива.

– И ты тоже?

– И я тоже.

– И что потом? Что ты сделала, когда освободилась?

– Я продала дом, – сказала Элинор. – Мы с сестрой взяли кое-что из вещей, что захотели. Там и выбирать-то было не из чего – всякие мелочи, которые сберегла мать. Отцовские часы, старые украшения. Не как у сестер из Хилл-хауса.

– А все остальное продала?

– Все. Как только смогла.

– И тут же ударилась в безумный разгул, который и привел тебя в Хилл-хаус.

– Не совсем, – рассмеялась Элинор.

– Но столько лет растрачено впустую! Отправилась ли ты в круиз искать блестящих кавалеров, накупила ли себе нарядов?

– Увы, – сухо ответила Элинор, – денег получилось не так и много. Моя сестра положила свою долю в банк на образование дочери. Я действительно купила какую-то одежду, чтобы поехать в Хилл-хаус.