– Какую птицу вы приманиваете? – наконец спрашиваю я.

Птицелов перестает насвистывать. Усмехнувшись и сверкнув неровными зубами, он протягивает мне над водой руку.

– Тебя.

Проходит довольно много времени, прежде чем я прокрадываюсь обратно в пустой дом, чувствуя себя обманутой и грязной. Осси нигде нет. Ее дощечка для спиритических сеансов лежит на кухонном столе.

– Мама, я поступила очень дурно, – признаюсь я.

В доме тихо, только чуть слышно гудит москитная лампа. Я кладу руки на дощечку и зажмуриваюсь. Передо мной возникает мамино лицо. Она смотрит на меня так, как раньше, когда я врала или вляпывалась в какашки скунса, а потом оставляла в доме следы, – очень суровый взгляд. Я заставляю указку выводить грозные слова: «Сейчас тебе здорово влетит, детка. Ты меня очень рас…»

Я останавливаюсь, крутя в пальцах указку. Не помню, «расстроила» пишется с одним «с» или с двумя. Вместо этого я пишу: «Иди к себе и подумай над своим поведением».

– Хорошо, мама.

Я ложусь на кровать и размышляю о том, что сделала. Закрываю глаза. Но все равно вижу вентилятор на потолке и чувствую, как вращаются его лопасти. Непрерывно жужжат москиты. Становится душно, словно мне зажали рукой рот.

На закате я наконец встаю и иду кормить аллигаторов. И вдруг смутно осознаю, что сегодня четверг. Когда мама была жива, по четвергам у нас всегда был День живых кур, один из немногих ритуалов, в которых я отказываюсь участвовать. К тросу привязывают за лапы двенадцать живых кур, и они висят вниз головой. Трос натягивают над крокодильим садком и отходят в сторону. Аллигаторы подпрыгивают футов на семь-восемь над водой и хватают бедных куриц. Те кудахчут, трепыхаются, летят перья, льется кровь. Вскоре наступает тишина, и только голые крючки поблескивают на солнце. Когда ты просто смотришь, с этим еще как-то можно смириться, но участвовать в подобной мясорубке просто невыносимо. Я всегда встаю подальше, переполненная жалостью, отчасти порожденной трусостью. Отец вечно дразнит меня за малодушие.

– Это же естественно. Они лишь часть пищевой цепочки, Ава. Эти куры должны быть счастливы, что выполняют свой долг! – со смехом кричит он, перекрывая вопли протестующих куриц.

Если рядом нет отца, обычно я размораживаю для аллигаторов ведро холодной рыбы. Я опасаюсь петуха, и мне противно вязать курам лапы. Но сегодня я решительно направляюсь к курятнику. Курицы приветствуют меня, суматошно клюя в ноги и раздувая перья на пестрых грудках. Я беру их по одной и бесцеремонно заталкиваю в решетчатый ящик. Затем подвешиваю его на трос, не обращая внимания на щиплющие меня клювы, и начинаю перемещать, чтобы он повис над водой.

Труднее всего разобраться со шкивами и точно рассчитать, когда нужно дернуть рычаг, чтобы ящик упал в воду. После этого все заканчивается в считаные секунды. Я слушаю, как в панике кудахчут куры, как бешено бурлит вокруг ящика вода, и дожидаюсь, когда все стихнет. Солнце уже почти скрылось, и река вдали переливается жемчужным светом. Я все-таки сделала это. Теперь отец уж точно доверит мне выполнять этот обряд. Странно, но я ничего не чувствую – лишь вялое удивление собственному равнодушию, будто смотришь на свою ногу, которая свернулась во сне калачиком. Я ложусь ничком на синие маты и гляжу на розовую воду, где плавают перья.

В субботу Осси объявляет, что пригласила Искусителя на бал. Судя по ее тону, меня там не ждут. Но тут сестра сообщает, что бал состоится в нашем кафе и начнется в семь часов вечера. Мне предлагается принять участие в подготовке. Осси вручает мне коробку с зубочистками и несколько сдувшихся воздушных шаров.