Зайдя в ванную с пожелтевшим от старости, вечно слезящимся унитазом и такою же раковиной, она набрала из-под крана горсть этих слез, ополоснула морщинистое личико и промокнула его вафельной тряпкой, которая в далекой молодости была полотенцем. Шаркая шлепанцами по неровному дощатому полу, добрела до кухоньки, зажгла газовую конфорку и поставила на нее закопченный железный чайник.

Покуда чайник доспевал, принесла из комнаты на кухоньку телевизор «Юность-402» с экраном размером с чайное блюдце и включила Первый канал. Очень ей нравилось, как под бодрые звуки музыкальных заставок хорошо упитанные, лоснящиеся достатком и достоинством дикторы и дикторши рассказывали про успехи нашей славной страны и про зависть к нам коварного и подлого Запада.

– Борьк, а Борьк! – осторожно поворачиваясь на колченогой табуретке в сторону гостиной, позвала Клавдия Павловна единственного своего собеседника. – Нет, ты погляди, чаво мериканцы проклятущие удумали опять! Мало им свово полушария – они вокруг наших границ ракет понаставили. Украину вон всю взбаламутили, хохлы нас таперь ненавидют. А ведь были, как ты, – родные, свои…

Старушка задумалась.

– Помнишь, я те говорила, что у нас в бригаде одна хохлушка была, Катериной ее звали? Не помнишь? Ну ладно… Она еще сало домашнее свое принесла, когда меня на пенсию провожали, я те шкварки дала от сала того… Опять не помнишь? Ни хрена ты не помнишь, гулена мартовский! Интересно, а где Катерина щас? Наверно, к себе в Хохляндию вернулась, на нас таперь зубы точит… Ну и хер бы с ней! – внезапно рассердилась пенсионерка. – Никто нам ничо не сделает. Кишка тонка!

В этот момент из носика чайника повалил густой пар, и Клавдии Павловне поневоле пришлось прервать бурный поток своих воспоминаний. Пришло время завтракать.

Ела она до чрезвычайности мало – несколько сухариков с чаем, салат из морковки с квашеной капусткой да пару вареных картофелин с постным маслицем за весь день. Варить что-то посерьезнее ей было, откровенно говоря, лень. Да и опять же не для кого.

Но зато она каждый день покупала целый нарезной батон и с видимым удовлетворением, уверенно переходящим в прочное осознание не зря прожитой жизни, несла его к мусорным контейнерам напротив подъезда.

Завидев семенящую бодрой походкой Клавдию Павловну с батоном наперевес, все окрестные голуби и примкнувшие к ним галки с воробьями немедленно слетались на банкет. Разрумянившаяся от ходьбы и от вновь свершенного акта осознания старушка начинала крошить батон на головы подопечных, едва не наступая на хвосты и лапы особо дерзким.

– Эй, эй, вы чего?! – прикрикивала она на дерущихся за пайку птиц. – А ну-ка, цыц, шалопаи! Всем хватить!

– Так их, так их, говнюков! – ласково поддерживала Клавдию Павловну баба Валя, кормившая бродячих котов с другой стороны мусорных баков. – Никакого порядку неть у ентих пернатых! Не то что у котиков моих!

– И не говори, подруга! – соглашалась Клавдия Павловна. – Прям вот из рук рвуть! Поубивать друг дружку готовы за крошку!

Птицы нимало не слушались старушку и продолжали практиковать первобытный дарвинизм, отгоняя от хавчика более слабых особей. Тем не менее батон рано или поздно иссякал, голуби немедленно теряли всякий интерес к благодетельнице и, для порядку поискав пару минут, чего бы еще склевать, разлетались по своим делам.

– Слышь, Валь! – позвала кошачью кормилицу Клавдия Павловна, отряхивая ладони от прилипших крошек. – А ты мово любимого беленького, случаем, не видала? Чой-то он седни не прилетел…

– Так его ж твой Борька с утра задрал! – отвечала, услужливо улыбаясь, добрая подруга.