Видимо, его лицо в этот момент совершенно не располагало к каким-либо шуткам по поводу сказанного. В палате воцарилась неловкая тишина. Так бывает, когда внезапно в разговоре кто-то ляпнет какую-то дурость, или даже грубость, а все остальные не знают, как на это отреагировать. И тот, кто допустил ляп, не знает, как себя вести – показать, что случайность или сделать вид, что так все и должно было быть.

Максим не помнил, о чем они пацанами говорили в детстве, точнее, в ЭТОМ детстве, когда ему было одиннадцать. Про темы разговоров попозже помнил – школьные проблемы, особенно с одноклассниками, с которыми отношения не заладились сразу, потом игры во дворе, велосипед, обсуждение фильмов, книг, потом пошли предвестники азартных игр – крышечки, фантики, потом другие игры, например, в «стеночку», а потом уже и девчонок стали обсуждать…

Но вот не помнил Макс – говорили пацаны о таких вещах, как идеология, политика, будущее страны или нет? Кажется, детство советских школьников было настолько безоблачным и счастливым, что политика упоминалась только на сборах металлолома и макулатуры, когда собирали в пользу каких-то там детей Анголы или Чили. Или же во время первомайских или ноябрьских демонстраций, когда все пионеры шли в колонах с красными знаменами и транспарантами, кричали «ура!» и запускали в небо воздушные шарики.

– Я просто про фашистский переворот в Чили много читал… у меня в Сантьяго жил друг. Мы переписывались… Он погиб… Его расстреляли… – Макс замолчал.

– Да знаем мы все – и про Чили, и вообще… Смотрели кино. «В Сантьяго идёт дождь»^>17 называется. Но при чем здесь Советский Союз? Фашистов давным-давно разбили, тридцать лет прошло, даже больше. Мы что – должны постоянно вспоминать про концлагеря и битву под Москвой? – толстый Андрей, кажется, был не на шутку раздосадован выпадом Макса.

– Ты, Андрюха, даже не представляешь, как фашизм может оказаться прямо у тебя за спиной. А фашисты, которых, как ты говоришь, давно разбили, завтра, ну, пусть не завтра, а, скажем, лет через тридцать-сорок, придут к тебе, лично к тебе в дом и застрелят тебя, твою жену, и твоих детей! – Макс начал заводиться.

– Ну, все, боксер, брэк, мы уже поняли, что ты – настоящий пионер, у тебя, наверное, папа в горкоме работает? – примиряющее сказал Валик.

– Не боксер, а самбист, – поправил Влад, все еще баюкая свою не перебинтованную руку.

– Да, самбист, все, завязывай, с программой партии, мы политинформациями уже сыты по горло, кстати, обед скоро! Приемчик покажешь, тот, который мне сделал? – Валик, казалось, уже все был готов забыть, скорее всего, искал пути к примирению.

– Папа у меня работает инженером, а вот дедушка у меня – красный командир, прошел всю войну, концлагерь немецкий… И про фашизм я знаю гораздо больше, чем на наших –Макс подчеркнул слово на «наших» – на наших политинформациях нам говорят. – Ладно, когда там обед? Что, кстати, дают?

Ребята радостно загалдели, радуясь, что неприятная тема и вообще весь инцидент были забыты, стали обсуждать больничное меню, пошли разговоры о предстоящем футбольном матче местного «Днепра» и киевского «Динамо», в общем, пошел мальчишеский треп обо всем и ни о чем.

И только Макс, автоматически поддерживая общую беседу и вставляя иногда какие-то фразы, медленно остывал, стараясь совладать с внезапно выпершим наружу сознанием своего второго «Я». Которое уже заполнило до краев личность подростка Максима Зверева, мальчика одиннадцати лет, в теле которого он оказался так внезапно. И теперь предстояло понять – это временное явление, какой-то сбой во Вселенной, во времени и пространстве, или же ему, Максиму Звереву, кто-то там, наверху, предоставил второй шанс прожить свою жизнь.